Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
— Так кто ты?
— Айя, — пробормотала она.
— Глухая, да? И читаешь по губам?
Она молчала. Если бы кто-то со стороны заметил эту пару, просто отвернулся бы, чтобы не смущать влюбленных.
— И потому сейчас мы так славно беседуем, когда ты прижата ко мне спиной, а я едва шепчу?
Она проговорила сдавленно, но спокойно:
— Вибрация диафрагмы. Я чувствую колебания груди.
— Отлично. Итак, Желтухин. И «Стаканчики граненыя». Слишком много совпадений. Откуда? Быстро! Или будешь валяться тут с перебитой трахеей.
— Иди к черту, — сказала она, — кретин! Отпусти меня! При чем тут Желтухин! Это наш кенарь.
Он крутанул ее, сжал в тисках ее руки, не отрывая взгляда от лица.
— Ваш кенарь? — тихо спросил он. — Желтухин — ваш кенарь?
Глаза у него были как горючая смола, просто втекали в тебя, прожигая, разливаясь по всему нутру. Но другим своим зрением (никогда не могла назвать это чувство, но доверяла ему безоговорочно) она увидела в этих глазах растерянность и даже смятение. И, легко выдернув руки, крикнула:
— А чей еще?! Твой, что ли? Желтухин — это династия артистов. Еще от дяди Коли…
Отвернулась и — вот бесстрашная задрыга! — назад пошла, туда, где за частоколом кокосовых пальм стояло сине-зеленое море. Он догнал ее в два прыжка, мягко удержал за руку:
— Дяди Коли… а фамилия дяди Коли?
— Да пошел ты! — сказала она и вырвала руку. Заплакала, повернулась и побрела, не оглядываясь.
Он опять нагнал ее, властно взял за плечо:
— А фамилия дяди Коли — не Каблуков ли?
Тут уже она споткнулась, попятилась, как оглушенная, опять подалась к нему, спрашивая что-то ошеломленными руками, вытаращив глаза, еще влажные от слез. И стояли они близко-близко, молча друг на друга уставясь, не зная, что еще сказать, о чем спросить, как нащупать первую ступень лестницы, разбегавшейся в две такие семейные дали…
Они были одного роста, а когда у вас на одном уровне глаза, ничего не остается, как все время в эти глаза смотреть, выуживая из них звучащий, карусельно крутящийся мир.
В ухе у нее качалась-покачивалась старая монета. Леон коснулся ее, слегка повертел в пальцах, взвешивая. «Папа просто швырнул ему под ноги эту монету, Яшкины отступные, — услышал он голос Барышни. — И Каблуков преспокойно поднял ее и положил себе в карман».
Все точно: неказистая, а тяжеленькая. На одной стороне затертый двуглавый орел, на другой чеканка: «3 рубли на серебро 1828 Спб». Только не серебро это, вот в чем штука: чистая уральская платина, и отполировать ее не мешает. Вряд ли девчонка голодала бы и караулила на пляже паром, если б знала, что носит в ухе.
— Так вот как выглядит «белый червонец» Соломона Этингера, — пробормотал Леон, улыбнувшись. — Мое, между прочим, наследство.
— Но-о ведь та-ак не быва-ает… — пропела она.
— Не бывает, — согласился он.
Уж он-то отлично знал, что так не бывает. Его на курсах учили, и он вызубрил назубок, что так — не бывает. Разве что один шанс на миллион. И уж конечно, не в подобных обстоятельствах. Не на острове Джум в Андаманском море. Не с глухой девицей, читающей по губам. Не «Стаканчики граненыя», и не царский червонец в ухе, и не четыре поколения, кричащие ему сквозь весь двадцатый век: все доподлинно, все так и есть, вот так все и бывает…
Странный это роман, где Он и Она встречают друг друга чуть ли не в конце; где сюжет норовит ускользнуть и растечься на пять рукавов; где интрига спотыкается о нелепости и разного рода случайности; где перед каждой встречей громоздится высокая гора жизни, которую автор толкает, подобно Сизифу, то и дело оступаясь, удерживая вес, вновь напирая плечом и волоча эту нелепую повозку вверх, вверх, к эпилогу (где всех нас, бог даст, встретит знаменитое верхнее до), — обреченно тащит ее, вопреки здравому смыслу и законам сюжетосложения, озираясь по сторонам и безудержно оплакивая тех, кто из повозки выпал.
Странный это роман.
Они истоптали изрядную часть пляжа, вколачивая в него вопросы-ответы и те вопросы, на которые ответов не было, вернее, искать их надо было сообща, и они искали: останавливались, отгребали ребром босых ступней площадку мокрого песка, и Айя, присаживаясь на корточки, веткой рисовала то и это (например, улицы их алма-атинской окраины или диковатое сооружение — дубовую исповедальню, превращенную в «обучающий шкаф»: вот тут папа сделал отсеки для клеток, по углам вставил мини-динамики — объясняла и опять расспрашивала, поднимая на него карие с зеленцой глаза и хмуря шелковые брови:
— Ты что, не знаешь, как кенарь разучивает плановую песнь?
— Немного знаю, — улыбаясь, отвечал он, — по себе…
Леон уже понял, что для проникновения в это лицо, в эти глаза, для ее отклика, для свободной проводимости звука нужно лишь коснуться ее, взять за руку или положить ладонь на плечо. А когда она была рядом, прикосновение становилось единственно логичным, практически неизбежным, ежеминутным… необходимым, наконец. И потому неизбежно и ежеминутно она присутствовала на расстоянии жеста. А лучше всего было просто смотреть ей в глаза, беззвучно вышивая губами слова.
— Откуда у тебя такое имя?
— Айя? Не знаю, кажется, бабушка придумала. А что, не нравится?
— Да нет, вполне годится…
С тобой так легко разговаривать, сразу призналась она, тебя понимать легко — движения губ легкие, четкие. Даже голос будто слышу.
— Я и есть Голос, — сказал он. И пояснил: — Певец же. Внятная артикуляция.
— А балерина? — вдруг спрашивала она. — Ну, под чьими окнами дядя Коля спал зимой в своем знаменитом кожаном плаще. Ты ей кем приходишься?
— Какая балерина! — фыркал он. — Балерин с такой грудью не бывает. Это Барышня, Эська. А еще была Стеша… Были Большой Этингер, Дора с ее «грудкой», испанка Леонор… И все это — Шекспир, Гомер и Софокл, и тень отца Гамлета…
* * *— Ну ладно, — проговорил он наконец.
За три часа безостановочной, бурной, то и дело отпрыгивающей в детство, перебивающей друг друга, ветвящейся по родным городам и улицам, по самым-самым родным лицам двухголосой речи (изрядно его утомившей, ибо под прямым, душу вымогающим взглядом этой девушки надо было исхитриться и не выложить всю подноготную своей биографии, а нести привычную служебную чушь) — за эти три часа Леон, кажется, досконально выучил улицы ее детства, апортовые сады, каток Медео, «папины методы обучения канареек» и «папины воспоминания о дяде Коле»… Интересно, что ж она по всему свету бегает от такого замечательного папы?
Все это свалилось ему на голову неожиданным хлопотным наследством, и бог знает почему он считал себя обязанным… да нет, просто повязанным с этой странной глухой девушкой. С этой канареечной родственницей.
Например, сейчас мучительно думал, как лучше поступить: дать ей денег на паром до Краби, а там, на самолет… куда? (Видимо, в Лондон, отозвалась она, хотя и не хочется; может, в Бангкоке тормозну, там у меня друзья; может, мотнусь в Алма-Ату, отца проведать…) Или все же рискнуть и взять ее на борт пенишета, а завтра подбросить до Краби — тем более что вечером ему и самому вылетать оттуда же в Париж? Доставить ее самолично, чтобы уж быть уверенным… в чем, между прочим?
Человек по натуре замкнутый, давно и с успехом затоптавший в себе любые сантименты, он безуспешно допрашивал себя: ну что ты к ней привязался? Что еще хочешь вытянуть из глухой бродяжки? Согласен, встреча двух потомков одной канарейки, да еще на острове в тропической глухомани — это удивительно и трогательно, это чистый Голливуд. Но взгляни на ситуацию трезво: на что тебе со всем твоим хозяйством дался этот трудный случай?
В конце концов он предложил ей выбирать самой, отлично понимая, что потакает этим себе, себе…
— Конечно, с тобой! — горячо выдохнула она. — Куда угодно! А куда? Давай совершим кругосветку!
И без малейшей паузы обрушила на него историю о каком-то своем бывшем возлюбленном (а число им — легион, подумал он с неожиданной для себя горечью), который «полуяпонец-полуамериканец и очень творческий человек, знаешь!» — давно бороздит океан на маленьком паруснике, а однажды причалил к такому острову, Тикопия, где на коленях приносил дары вождям четырех племен, чтобы те позволили ему бросить якорь…
Кого она напоминала? Владку — целой горой цветистых бредней, вываленных на него за три-четыре часа. Разобраться бы, насколько эти бредни далеки от реальности. Впрочем, он был так впечатлен подлинным червонцем Соломона Этингера, что волей-неволей приходилось учтиво реагировать и на остальное.
— Увы, — сказал он. — Кругосветку придется отложить. Подброшу тебя в аэропорт и куплю билет до Лондона.
