Олег Лукошин - Человек-недоразумение
— Ага, вот в чём дело, — понял я. — Личная неприязнь, неизвестно как и когда возникшая. Я был строг с тобой? Я ломал твою натуру? Да даже если это так, пойми же ты, безмозглая овца, что всё это ради твоего блага. Пойми, что ты со своей убогой личностью не сможешь самостоятельно переродиться во что-то большее, ты так и останешься гниющим куском мяса. Я попытался дать тебе шанс, но ты его отвергла.
— Будь проклят тот день, — сплюнула сквозь прорехи на месте выбитых зубов поэтесса, — когда я тебя встретила.
Я приказал посадить её в погреб и держать без пищи и воды три дня. Когда через трое суток мои помощники заглянули в её камеру, то обнаружили, что она мертва. Что стало причиной смерти — холод, голод или нанесённые мной в порыве бешенства побои — мне неведомо.
Именно после кончины Барто я окончательно понял, что история нашего поселения, да и моя собственная история в нём, закончатся плохо.
Та осень вообще стала для нас суровым испытанием. Всё началось с того, что пропал Расимов. Приехав после какой-то деловой поездки и пробыв в Лучистой два дня, в которые он успел напариться в бане и напиться самодельного кваса, который мы уже пару лет производили в больших количествах (хороший получался квас), он снова отбыл по делам, обещав вернуться через месяц. Но ни через месяц, ни через два, ни через три наш финансист не появился. Резкое отсутствие денег поначалу вроде бы не сказалось на нас: к тому времени мы уже вовсю жили натуральным хозяйством, питались молоком и мясом собственного производства, овощами с огорода, начали культивировать кое-какие фруктовые деревья и кустарники (и уже получали урожай), пекли свой хлеб. Более того, какие-то средства на руках ещё имелись. Так что прожить мы ещё могли достаточно продолжительное время, но сам факт исчезновения человека, который являлся некой подушкой безопасности от всех возможных и баснословных невзгод, произвёл на меня самое удручающее впечатление. Как выяснилось, и на собратьев тоже.
О Расимове говорили всякое. Большинство склонялось к мысли, что он стал жертвой разбойного нападения. Версия казалась убедительной: человек, регулярно доставлявший нам деньги, был лакомой приманкой для разного рода бандитского сброда. Более того, человек этот крутил значительными средствами, имел кучу банковских счетов, где хранились наши сбережения, играл на бирже, вкладывал их во всевозможные проекты — его запросто могли вычислить и растрясти по полной программе, хладнокровно лишив после этого жизни. Но что-то, какой-то камешек в душе и мыслях, настойчиво мешали мне согласиться с такой трактовкой событий. Наедине с собой я пришёл к единственно возможному заключению о причине столь странного исчезновения: Расимов нас кинул. Меня кинул. Просто внаглую изъял все наши средства (чёрт его знает, что он вообще с ними делал и совпадали ли реальные цифры доходов с теми отчётами, что он предоставлял мне), перевёл их на свои личные счета и свалил с ними в тёплые капиталистические страны. В разговорах с людьми я придерживался первой версии — мол, да, погиб Яков Иммануилович, приняв мученическую смерть от супостатов за дела свои праведные, — но в душе был абсолютно уверен во второй.
«Подожди, гадина, рано радуешься! — произносил я то и дело про себя. — Мы ещё с тобой встретимся… Месть моя будет ужасной».
Зиму мы прожили в целом нормально, без явных безумств и разочарований, а вот по весне обстановка заметно накалилась. Как-то вдруг всех обуяла безудержная злость. Ни один разговор, ни один ничего не значащий переброс фраз не заканчивался спокойно. Неизбежно он обрастал матюгами, взаимными претензиями, хватаниями за грудки, а частенько и драками. Я чувствовал, что братья мои готовы отдать всё на свете, чтобы уехать отсюда. Вслух никто в этом не признавался, бежать тоже не рисковали, зная про мой крутой нрав и неразборчивость в средствах при наказании. Поэтому ярости уже некуда было деваться: тяжёлыми, смердящими комьями она вываливалась из людей и заполняла собой всё пространство нашего обитания.
В мае один из сектантов всё же решился на побег. Узнав о том, кто это, я не поверил своим ушам. Беглецом оказался Демьян Бедный, человек, которого я считал наиболее преданным нашему общему делу и себе лично.
Я поднял всю деревню на уши, чтобы поймать его. Бедный оказался хитрецом: далеко уходить не стал, а залёг на дно у какой-то знакомой бабы, которая жила в одной из окрестных деревень и с которой он наверняка контактировал в своих хозяйственных вылазках за пределы Лучистой. Мерзавец полагал, что, поискав его пару дней и не найдя, я вернусь в скит, а он, отсидевшись при бабской юбке, тихо и ловко, без особой спешки скроется от нас на веки вечные. Но поэт просчитался, его выдали. Одна из жительниц той деревни простодушно рассказала, что к её соседке тайком прибыл один из наших и, не высовываясь, прячется у неё. Там мы его и накрыли.
Избивать его до полусмерти я не стал. Да вообще почти не бил. Зато привязал к столбу в самом центре скита и велел сторожить денно и нощно, твёрдо вознамерившись уморить его голодом. Собаке — собачья смерть!
Однако дальнейшее развитие событий перевернуло всё с ног на голову.
Собаке — собачье!
— Смерть суке! — истошно завопили в вязкой плотности сна надрывные мужицкие голоса. — Смерть этой псине!
Сон, должен вам сказать, вещь деликатная. Не рекомендуется будить спящего человека криками и какофоническим шумом. Обыкновенный бестревожный переход из обители сна в реальность — это уже в некотором роде экстремальное событие. Сколько раз просыпался я посреди ночи, либо солнечным утром, либо тусклым днём — да неважно, когда и где я просыпался — и в течение мучительно долгих секунд никак не мог понять, где я нахожусь и что я вообще такое.
А тут — крики и ругань. От таких пробуждений можно и вовсе дураком остаться.
Я чувствовал на теле руки, рук было много. Какие-то из них больно тыкали меня в бока, какие-то плотно держали за конечности. Некоторые, понял я несколько мгновений спустя, связывали мои бренные чресла.
Тогда же, по истечении этих трепетных мгновений дикого непонимания происходящего и жуткого страха (чего уж там, не буду строить из себя храбреца), от пребывания в состоянии вылупляющегося из яйца цыплёнка, не имеющего ни малейшего понятия об окружающей действительности и предоставляемых ею перспектив на выживание, я осознал, что же такое здесь происходит.
Меня окружали мои сектанты, моя верная и любящая паства. Во главе этого буйного и разнузданного отряда, явно сбросившего с себя все оковы добропорядочности и разом превратившегося в разъярённое и мстительное стадо, значился Демьян Бедный. Сквозь мат и короткие выкрики распоряжений он декламировал стихи. К своему удивлению, я хорошо их запомнил.
Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни.Во вражеском тылу тревожные огни.Борьба кипит. Она в разгаре.Мы разгромим врагов. Не за горами дни,Когда подвергнутся ониЗаслуженной и неизбежной каре.
О, эти творческие люди! Они всегда найдут возможность козырнуть своим (и даже чужим) бредовым и бездарным творчеством.
— Ну чё, паскуда?! — весело и азартно подмигнул он мне, заметив на себе мой взгляд. — Готов превратиться в лучистую субстанцию?
Меня поволокли на улицу. Как барана, подготовленного к закланию. Физиономия моя пересчитала и плотно познакомилась со всеми порогами и лестничными ступеньками, которых, на моё счастье, в доме оказалось немного. Доставив меня к позорному столбу наказаний, куда я привязывал всех предавших меня отщепенцев, эти варвары пришпандорили меня верёвками к гладкой вертикальной древесине.
Бедный смачно, с соплями, харкнул мне в лицо и от души врезал под дых. Я сжался, насколько позволяли путы, и издал протяжный, хриплый и скорбный стон.
— Ну что, — обратился поэт к толпе, — видите? Вот он, ваш царь и бог, связан и скулит, как последняя сука! В нём нет ничего сверхъестественного, он такой же, как мы. Он тварь человеческая, мир живёт сам по себе, и этот проходимец никак на него не влияет. Войны и землетрясения начинаются потому, что им суждено начаться, а не потому, что так хочет этот придурок.
— Ты не прав, — попытался я слабо возразить, — ты ничего не понимаешь.
— Сейчас я нассу на него, — продолжал экзальтированно витийствовать поэт, — и он ничего не сможет мне сделать. Смотрите!
Он пошарил руками в мошне, изъял наружу неровно-мясистую головку члена и, слегка напрягшись, направил на меня струю мочи. Струя была сильной и плотной, словно поэт терпел неделю ради такого случая, она достала мне до самого лица.
— Ну! — гримасничал Демьян. — Почему не разверзаются небеса? Почему я всё ещё жив? Вы видите, это обычный кусок говна, он никакой не волшебник.
