Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир
Лео стало ясно, что в этом зеркале он видит то, по чему тосковал долгие годы, вот это ощущение он всегда хотел испытать. Вот и отгадка. Но одновременно и новая загадка. Как то, что он видел, воплотить в действительность, как на самом деле ощутить, на собственном теле испытать то, что сейчас он только видел перед собой? Нужно только пройти сквозь это стекло, сделать один только шаг насквозь и обнять Юдифь…
Не подходи слишком близко к стеклу, Лео, ты что!
Лео испуганно отступил на шаг назад и спросил: Что ты хотела мне этим сказать? Что соединение и слияние — это иллюзия?
Нет, не иллюзия. Ведь это на самом деле происходит, разве ты не видишь? Но только это такой трюк, и больше ничего!
Она задула свечу, и Лео слышал только ее призрачный смех за темной поверхностью зеркала, в котором он теперь видел лишь себя самого.
Он хотел обойти зеркало, он хотел к ней, нет, Лео, ты уж там и оставайся, не двигайся. В этом-то и заключается вся сложность соединения, услышал он, замерев, говорят, что человеку должен, что называется, открыться свет, чтобы соединение произошло. А без света, видишь ли, без света другого человека не видно, хотя руку протяни — и он рядом, только стекло мешает. Посмотри в зеркало, что ты видишь?
Себя самого, сказал Лео.
Вот так и получается, сказала Юдифь, ты наг и — видишь свое убожество, а я закутана и прячу свое убожество, — она вышла из-за зеркала, уже полностью одетая, она успела одеться за зеркалом, как за ширмой, — и внезапно оказывается, что ничего ни к чему не подходит. Не получилось, Лео. Ты знаешь, что было самое замечательное в этом фокусе? То, что каждый может выбрать, какие движения и какого человека могут слиться с его собственными. Но в действительности этого не получилось.
Я не знаю, что ты имеешь в виду, сказал Лео, ведь совершенно ясно, что…
Что? Что тебе совершенно ясно, Лео?
Единственное, что приходило Лео в голову, была фраза: Но ведь я люблю тебя.
Юдифь исчезла так же, как и явилась сюда: с одной только дорожной сумкой.
До того самого мгновения, когда Юдифь закончила сборы и покинула его дом, Лео готов был каждую минуту произносить вдохновенные монологи о том, как невероятно богата страданиями и муками была его жизнь до сих пор. Через десять минут после ее ухода он был даже не в состоянии мысленно произнести слово «муки», не говоря уже о том, чтобы использовать это слово как особое понятие для обозначения того чувства, которое он испытывал. В каком-то смысле это можно было назвать обмороком с открытыми глазами. Он сидел неподвижно, словно какая-то превосходящая все человеческие представления сила придавила его к месту. Настала ночь. Он видел в большом окне гостиной луну, как в иллюминаторе. Земля отдалилась от него в бесконечность, а вместе с ней — те законы, по которым все в мире происходит. Согласно которым все, что случается в жизни, можно превратить в нечто другое с помощью интерпретации. Этот закон больше не действовал. То, что Юдифь его покинула, не поддавалось никакой осмысленной интерпретации. Закон, гласящий, что удивление есть начало всякой философии. Он тоже не действовал. Удивление Лео не давало никаких духовных плодов. Он больше не понимал мир. Он находился в черном пространстве, поглощавшем любой крик еще до того, как он его издал, до того, как подумал о нем.
Днем все стало выглядеть совершенно иначе. При свете дня. Вещи снова обрели свои очертания в зеркалах.
Симуляция реальности. Слова скатывались с глади серебристых стеклянных поверхностей, которые звали в обманчивую глубину.
Этот дом, в котором находился Лео, не был, в сущности, домом, он был овеществленным воплощением воображаемого дома, в котором все было продумано. Одно осталось не продумано: на практике это не могло функционировать. Личное счастье на основе осмысленной жизни, которое должно было породить всеохватное осознание мира. Произошло нечто необъяснимое. Именно необъяснимое. Вторжение иррационального. Нечто неожиданное, чего нельзя было заранее предсказать. Как будто порыв за разумной мыслью вызвал некое движение воздуха, повлекшее за собой ураган, который все смел на своем пути.
Множество зеркал на стенах, словно осколки одного большого, единого, а теперь разбитого зеркала. Кусочки, которые никогда больше не отразят все в целом во всей его значимости, в них виден был лишь последний осколок разбитой жизни Лео: выражение его личного страдания. Да даже и этого не было видно. Оно ничем не отличалось от несколько комичного выражения лица пьяного, который с удивлением наблюдает, как занимается день, наступления которого он никак не ожидал.
Лео не мог оставаться в этих комнатах, которые уже не были его комнатами, а стали комнатами Юдифи. Он не переносил мысли, что вынужден жить без нее у нее дома, в частном музее иллюзий, которые он создал, представляя себе их жизнь вместе. Юдифь должна немедленно забрать свою мебель и зеркала. Уничтожение всех основ прежней жизни казалось Лео таким всеобъемлющим, что он на мгновение был поражен, обнаружив, что телефон работает.
На прежней квартире Юдифи трубку снял какой-то незнакомец. Юдифь, переехав к Лео, отказалась от своей квартиры, и теперь там жил кто-то другой. В квартире родителей Юдифи к телефону подошла служанка. Дома никого нет, сказала она, сеньор Рикардо и дона Руфь уехали. А Юдифь? Юдифь больше здесь не живет, сказала служанка, но я могу дать вам номер телефона. Лео записал номер и потом четверть часа, тупо уставившись, смотрел на свой собственный номер телефона, который оказался на бумажке. Волшебное зеркало он отнес в кухню. Он не собирался сам себе готовить, значит, если оно будет стоять здесь, он его по крайней мере не будет видеть. Недолго думая, он решил всю мебель из гостиной передвинуть в другие места, а здесь поставить кровать. Тогда хотя бы одна комната будет нормальной, и, просыпаясь, он не должен будет каждый раз видеть зеркало, которое в спальне висело над кроватью. Но сейчас он чувствовал себя слишком обессиленным. Кроме того, подумал Лео, он может пока поспать на животе. Он поехал в город.
Две недели он провел в бесцельных скитаниях по городу, пил кофе и пингу в падариях, ел, если был голоден, сандвичи в закусочных и ходил немного подремать в кино, если уставал. По ночам напивался в барах, пока у него не появлялась уверенность, что он заснет сразу, как только придет домой. Дважды он напился так, что не в состоянии был добраться до дому и ночевал в маленькой дешевой гостинице в центре. Он подумывал о том, не уехать ли ему куда-нибудь, но он мог это сделать только после того, как объявится Юдифь. Ему нужно с ней поговорить, договориться о том, чтобы она вывезла мебель.
Нет, сказала Юдифь, я не хочу забирать эту мебель, она мне не нужна. Но ведь она твоя, сказал Лео, мне она тоже не нужна. Вообще-то она твоя, сказала Юдифь, ведь почти за все заплатил ты, у меня бы никогда не нашлось столько денег, чтобы все это купить. Но ведь я платил только потому, что ты хотела это купить, для себя я никогда бы этого не купил. Он чуть было не сказал: Я был бы счастлив, если бы мы всего этого не покупали, мне было так хорошо раньше.
В смущении он остановился. Над площадью сгущались сумерки — после того как Юдифь неожиданно позвонила, он встретился с нею в «Пари-бар», уличном кафе на Праса Дом Жозе Гаспар, чтобы все обсудить, — все больше и больше людей выходило на площадь из близлежащих конторских зданий, из снующих в разных направлениях пешеходов образовывались широкие потоки людей, стая голубей взмыла вверх по спирали, облетела памятник в центре площади и скрылась за кроной старого раскидистого каучукового дерева, росшего перед городской библиотекой. Над библиотекой, на крыше стоящего сзади высотного здания, горела неоновая надпись, а в конце цепочки букв — неоновая звезда, какой-то фирменный знак, Лео он казался звездочкой в тексте, указывающей на примечание, которое разъяснит загадку его невысказанной фразы. Он опустил глаза, там, внизу, была библиотека, где хранилось много тысяч томов примечаний, найдет ли он там когда-нибудь это, единственно нужное? Он видел себя среди книг, именно это-то и было тем самым примечанием, которое поясняло его фразу: он был счастлив тогда среди своих книг, тогда, раньше, в те времена, когда он еще верил, что Юдифь мертва. Он обладал тогда счастливой способностью к непрерывной плодотворной деятельности, потому что у него была неисчерпаемая движущая сила — тоска по Юдифи, которая казалась неутолимой. В самом начале он еще ясно понимал: главное, что ему нужно для работы, — это состояние неутоленной тоски. Ошибка его заключалась в том, что он захотел ее утолить, когда для этого внезапно представилась возможность. Его теория об осмысленной жизни возникла и сформировалась как оппозиция к действительной жизни. Попытка претворить ее в практику действительной совместной жизни разрушила и теорию, и жизнь: его работу, потому что он пожертвовал ею во имя утоления своей тоски, его тоску, потому что он ее утолил, да и само это воплощение в жизнь, ибо жизнь оказалась пуста и лишена как работы, так и тоски. Можно мыслить, тоскуя по любви, но нельзя ни любить, ни мыслить, тоскуя по мысли. Для мышления зеркала были еще одной метафорой рефлексии, но для жизни и для возлюбленной зеркала — не более чем обыкновенные настоящие зеркала, в которые он мог только тупо уставиться, и все. Он покинул рай, который всегда был в его воображении, в тот самый момент, когда решил, что действительно вступает в него, и захлопнул за собой дверь.
