АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке
Один пароход под мостом, его огни сверкают гораздо ярче, чем в прошлый раз, и вода вокруг кажется гораздо темней; другой только что отошел от пристани, и видно, как люди на палубе машут руками. Жерар высадил их на маленькой улочке, проезд к порту был занят длинной вереницей встречных машин.
Одной рукой он придерживает старое серое одеяло, перекинутое через плечо, в другой у него сумка с пикника. Джейн вприпрыжку бежит впереди, ее желтое платьице плывет против течения в толпе людей, покидающих пристань.
Вдруг она останавливается, дожидаясь его, ей не терпится что-то ему рассказать, она даже несколько раз открывает рот, но он еще далеко, все равно не услышит,
— Изабелла ждет ребенка! — она бросает ему эти слова, как мячик.
Он молчит, потому что не знает, что ему на это ответить, тем более ей, и сожалеет о том, что она, сама того не зная, отравила ему всю радость, напомнив об этой стороне жизни, которая кажется ему теперь чуть ли не самой главной, и он не может взглянуть на нее, не отшатнувшись, и рот у него снова словно забит грязным снегом.
— Тереза об этом и хотела со мной поговорить. Представляешь, ребенок-то может быть больной, вот они все там и сходят с ума, но перед Изабеллой вида не показывают, притворяются, что ничего не знают. А я видела солнечное затмение.
— Затмение? — переспрашивает он, радуясь, что она заговорила о другом.
— Ну да, когда луна легла на солнце. Я не заметила, пели ли птицы, потому что они все глядели через кинопленку и так громко разговаривали.
— Через кинопленку?
— Говорят, если смотреть просто так, можно ослепнуть.
— Значит, я, может, больше никогда тебя не увижу. Я смотрел на эти огненные руки без всякой пленки.
— Каков обманщик, а? Во всех газетах об этом писали. А он-то еще делал из этого секрет, как будто сам собирался погасить солнце.
— Но все же белые цветы умерли, — говорит он, чтобы скрыть свое разочарование.
— Раз уж мы решили бежать, я хочу сегодня поговорить с Эмили. Знаешь почему?
— Нет. Может, ты подобрела?
— Просто я поняла, почему она тоже ушла из дома.
— Почему?
— Я не могу объяснить, но я поняла. И все равно она могла бы хоть изредка меня навещать.
Толпа рассеялась. Вот и второй пароход проплывает под мостом, оставляя на воде сверкающий шлейф, который гораздо длиннее, чем он сам. Несколько рабочих еще суетятся у портового склада.
Значит, человек в голубом насквозь фальшивый. Он, как и все взрослые, с легкостью обманывает детей, пользуясь тем, что взрослые знают гораздо больше. Затмение! Значит, ему было заранее известно, что наплывут облака и солнце скроется. До чего же просто взрослым вмешиваться в их игры и делать вид, будто они играют всерьез, а на самом деле у них ведь есть фора по крайней мере в десять очков, потому что они наперед знают, чем кончится игра, а все чудесное для них просто игрушка, в которую играют, пока хочется, и которая быстро надоедает, как любая бесполезная вещь. Человек в голубом притворился, будто не хочет больше притворяться, он играл в эту игру только с ними. И Джейн была права, что сразу заподозрила обман, когда он уплыл с ее сестрой, впрочем, с сестрой или с другой какой дамой — разница невелика. Он признается себе, что в глубине души все-таки надеялся уплыть вместе с ним — это и был бы тот самый праздник, которого он так терпеливо и долго ждал. Но теперь он видеть его не желает. Его обманули, в который раз обманули, пора бы уже перестать удивляться.
— Пошли, — говорит он. — Пароходы отплыли.
Он поворачивается к ней спиной. Но Джейн хватает его за рукав.
— Ну уж нет! Зачем тогда было вообще приходить? А как же он? А моя сестра?
— Он обманщик. Слышать о нем больше не желаю, — отвечает он мрачно.
— Но ведь он все-таки не говорил, что сам устроит это затмение. Я хочу есть, Пьеро.
— Ладно, поешь. Не знаю, что мама Пуф туда положила. Они-то все отравились.
Он расстилает одеяло на склоне. Они усаживаются, поставив сумку между собой.
— Как ты можешь злиться в день нашей свадьбы? Погоди, я расскажу Папапуфу, кто из нас настоящий злюка.
Она достает бутерброд и ест с глубокомысленным видом. А для себя он вылавливает из сумки печенье.
— И вообще хватит про него, все равно он не пришел. А как ты думаешь, насчет подводной лодки он правду сказал? — спрашивает она с набитым ртом.
— Конечно, на ней он и уплыл.
И тут они видят его, он идет прямо к ним, узнают его фигуру, его походку, потому что он еще далеко и лицо рассмотреть невозможно.
— Вы пригласите меня к столу? — кричит он.
— Где Эмили? — спрашивает Джейн.
Не отвечая, он садится напротив них на мокрую траву. Он опять весь в голубом, но изменился до неузнаваемости, словно на этом пароходе состарился лет на десять или безумно устал, возвращаясь вплавь. Он без галстука, костюм весь мятый и грязный, волосы всклокочены, а главное, он небрит, оброс щетиной, которая в сумерках кажется голубоватой, как сталь револьвера. И голос его вроде тоже изменился, может, просто потому, что он кричал издалека. Он сразу решает выяснить все до конца.
— Вы лгун. О затмении писали в газетах.
— О мертвых тоже пишут в газетах, а их не увидишь.
Да, он не ошибся, у голоса словно тоже отросла щетина. Голос постарел, да не на три дня, а гораздо больше и звучит уже не за его спиной, как прежде, а, наоборот, где-то впереди, по меньшей мере за целый фут ото рта.
— При чем здесь мертвецы?
— Они — наше будущее. Так же как море, которое мешает любви, потому что его не выпьешь. А в газетах пишут только о смерти. Никогда не читайте газет.
— Где Эмили? — нетерпеливо спрашивает Джейн.
— Вы отращиваете бороду?
— Раз я теперь не притворяюсь, зачем ее брить?
— Но я все-таки хочу знать, где Эмили. — Джейн напускает на себя высокомерный вид.
Голос, заросший щетиной, живущий сам по себе, таинственно вопрошает:
— Где Эмили? Об этом знает только голубая вода и белые цветы, которые умерли. Эмили тоже стала голубой, как небо, как море. Разве отыщешь ее среди этой голубизны? Она теперь капля в море — это все, что я знаю.
— Ну, если вы не прекратите болтать разную чушь, мы уходим. Уже совсем стемнело.
— У тебя очень красивое платьице. Ты похожа на бабочку.
— Мама Пуф мне уже это сказала.
— Но ты бабочка дневная, а не ночная. У тебя такой же голос, как у Эмили. И мне больно его слушать. Он хватает крепче, чем рука.
Конечно, этот человек лгун и обманщик, но сегодня вечером он играет в игру, которая и раздражает, и завораживает, и пугает. Про голос Джейн он сказал правду, только он был уверен, что, кроме него, этого никто не знает, а теперь у него украли тайну, которой он ни с кем не хотел делиться.
— А где сейчас ваш вагон с косулями? Вы все еще в стране Великого Холода? А как поживает Балибу?
— Балибу умер, — просто говорит он.
— Эмили тоже, — так же просто отвечает тот.
Джейн вскакивает и смеется недобрым смехом:
— И о ней писали в газетах, видно, так надо понимать?
— Вполне возможно, ведь они же подбирают все, что мертво.
— Пошли отсюда, Пьеро! Он совсем рехнулся. Я боюсь его.
— А я не боюсь. Он не рехнулся, он просто играет в последнее прощание и говорит всякую чепуху. Вот и вся хитрость.
— Ваша подводная лодка еще здесь?
— Да, ждет меня. Но мне будет нелегко найти себе попутчика.
— Вы хотите уплыть в море?
— Да. А в море уж совсем никого не найдешь.
— Потому что там всегда темно?
— Нет, потому что там все умирает и все рождается. Море — это жизнь, а в жизни найти человека невозможно.
Джейн берет еще один бутерброд, откусывает и тут же выплевывает на траву, рядом с человеком в голубом.
— Море — это смерть. И вот доказательство — люди в нем топятся. И еще доказательство — пароходы идут ко дну. И еще доказательство — никто на свете никогда не переплыл его вплавь. Да и ваша подводная лодка, стоит ей столкнуться с мало-мальски приличной акулой…
— Раньше вся земля была морем, замерзшим морем, и, однако, жизнь не прекращалась ни на мгновение. И когда-то мы все были рыбами.
— А вы, наверно, крокодилом, — подхватывает Джейн, бросая остаток бутерброда. — Теперь я понимаю, почему они все разболелись. Мама Пуф по ошибке вместо масла намазала хлеб мастикой. Тьфу. Меня тошнит. Пошли, Пьеро!
Он тоже встает. Как жалко, что солнце уже село и он не может заглянуть в глаза человека в голубом, в сумерках они кажутся двумя большими пустыми дырами, так и хочется сунуть туда палец.
— Если женщину тошнит, значит, она потеряла память.
— Как это так? — спрашивает Джейн, подбирая бутерброд. — А у вас как с памятью, все в порядке? Тогда съешьте-ка, пожалуйста, этот бутерброд, вас верно не затошнит. А я блевать не собираюсь.
Человек в голубом с серьезным видом пробует бутерброд и тихо говорит:
