АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Андре Ланжевен, с творчеством которого впервые знакомится советский читатель, принадлежит к видным представителям современной франкоязычной литературы Канады, он завоевал известность своими выходившими в 60-е годы романами «Ночной беглец», «Пыль над городом», «Время людей», «Американский лось».

Действие его последнего и, по оценке критиков, наиболее значительного произведения «Цепь в парке» (1974) разыгрывается в Монреале в годы второй мировой войны. Присутствие войны постоянно ощущается в книге: пропали без вести на фронте отцы юных героев, в городе хозяйничает военная полиция, а взрослые интересуются последними сообщениями с театра военных действий. И все же война не тема, а, скорее, общий фон романа. В центре его — трудная судьба восьмилетнего мальчика-сироты Пьеро, прожившего несколько лет в монастырском приюте и внезапно очутившегося за его стенами, в странном и непонятном для него «большом мире», совсем непохожем на ту лучезарную сказочную картинку, какую он рисовал в своем воображении. Светлый поэтический мир детской фантазии, помогающий маленькому герою выстоять среди злобных монахинь-ворон, как он их называет, сталкивается с суровой неприкрашенной действительностью, едва он попадает за стены приюта. Многие его иллюзии рушатся, а им на смену приходит более трезвая и бескомпромиссная оценка окружающего.

Многочисленные персонажи романа, порой нарисованные всего несколькими штрихами, даны через свежее непосредственное восприятие маленького героя, и его непредвзятый, проницательный детский взгляд как бы высветляет хорошее и дурное в людях, делает их характеры более выпуклыми и яркими. Беспощадно разоблачаются бездушие и лицемерие добропорядочных обывателей с их скудным и убогим внутренним миром. Лишь у простых тружеников, и даже у тех, кто отторгнут обществом, Пьеро обнаруживает нерастраченные запасы доброты, душевную щедрость и одаренность, зачастую не находящие себе приложения в конкретной действительности, калечащей и уродующей людские характеры и судьбы. Неприглядная изнанка жизни, открывшаяся мальчику и заставившая его распрощаться со многими надеждами и мечтами, все суровые испытания, выпавшие на его долю, не повергают Пьеро в отчаяние, он черпает силу и мужество в обретенных им реальных, невыдуманных жизненных ценностях, таких, как человеческая любовь и доброта, дружба и верность. Он больше не чувствует себя одиноким, начинает постепенно понимать, что его поиски добра и справедливости, отстаивание им собственного человеческого достоинства причисляют его к тому же племени бунтарей, к которому принадлежали его отец и брат, ко всем тем, кто бунтует против лжи и ханжества, против равнодушия и жестокости, царящих в собственническом обществе.

Поэтому трагическая, горькая книга Ланжевена не оставляет ощущения безнадежности, она согрета теплотой человеческого участия, проникнута мужественным жизнеутверждением.

В самый центр светового круга, очерченного солнцем, льющимся сквозь витраж, ложится на мраморную плиту крохотный белоснежный платочек и, едва не угодив под каблук девушки, скользит в сторону, словно его дернули за нитку. Дама как-то странно всхлипнула, точно тявкнула во сне собачонка, и платочек выпал у нее из рук. И тут же тихо запел орган, казалось, намалеванные под куполом ангелочки, надувая щеки, заиграли вдалеке на невидимых флейтах.

Не успел он поднять глаза туда, к этой музыке, как заплаканная девушка, держа под руку заплаканную даму, уже исчезла куда-то, окруженная другими женщинами в трауре, с неподвижными, точно вылепленными из гипса лицами под черными вуалями. Шевельнувшись в последний раз, платочек застыл возле катафалка.

Может, это Балибу наконец отыскал его и подает ему знаки? Но почему он не подойдет поближе? Да нет, конечно, это не Балибу! Он тоже ничего не знал. Балибу, наверно, дожидается его в Большом доме, подыхая от скуки и голода, и тратит последние силы на бесконечные превращения — хотя никто его все равно не узнает, — и в конце концов останется от него лишь тень кленовой ветки в лунном свете над кроватью. Ведь никто не догадывается, что Балибу может без устали перепархивать из одной истории в другую быстрее, чем переворачиваешь страницы в книге. Правда, как-то ночью он рассказал об этом Никола, потому что кровати их стояли по соседству, в конце длинного ряда, возле самой двери, и они долго дружили, до тех пор, пока его не перевели на другую кровать, ближе к паруснику — этой клетке с занавесками, где караулит Свиное Копыто со своими ключами, цепями и плеткой; он рассказал Никола про огромную белую пантеру и ее сына-негритенка, которого она осторожно носила в зубах, а жили они в кактусовых джунглях, куда человек не может пробраться, не исцарапавшись до крови, там, в самой чаще, стояли два банана, а росли на них не только бананы, но и яблоки, апельсины, шоколад и молоко; рассказал и про зеленого полярного медвежонка, которого его мать узнавала только по запаху, и, когда менялся ветер, ему порой приходилось неделями голодать, потому что его запах терялся в голубых елях; и про голубя, писавшего клювом письма на песке; и даже про полководца муравьиного войска, который приказал своим солдатам натаскать таких огромных и тяжеленных камней, что получилась пирамида повыше любой церкви и такая неприступная, что никто в мире не мог на нее взобраться, и вокруг нее был не песок, а прах смельчаков, пытавшихся ее штурмовать. А назавтра Никола несколько часов провалялся на пузе в траве, заталкивая муравьев под булыжник, но потом вроде бы все забыл. Да к тому же он давным-давно уехал из Большого дома. А на самом деле Балибу был просто кот с обрубленным хвостом, до ужаса тощий и уродливый: он вдруг вскакивал с улицы на каменную стену, сам восхищаясь своей ядовито-желтой шерсткой, и в тот момент, когда о нем забывали, прыгал в самую кучу ребят. Все знали, что это кот Балибу, прозванный так с его легкой руки, но они знали лишь частицу правды, ту, что бросалась в глаза без объяснений и без необходимости давить муравьев булыжником.

С купола на него пристально смотрят розовые ангелочки, и с их кроваво-красных губ слетают переливы далеких флейт. Их голые пухлые тельца на смехотворно коротких крылышках неподвижно парят в клубах сиропно-розовых облаков.

Задолго до ужина, в сумерках, когда все уменьшается в объемах, скрипнет снег, искрой мелькнет желтая кошачья шкурка, и вот уже Балибу как не бывало.

Мужчины в своей черной броне, с пепельно-серыми лицами, причастившись, удаляются, и уже нет никого в главном проходе между ним и крохотным белым пятнышком, плененным толстым черным покровом, роняющим золотые слезы со всех четырех углов. Почему Голубой Человек вдруг покинул его в этом странном мире без слова, без знака? Он бросается к платку, и его пальцы трогают что-то непривычно мягкое, теплое и холодное одновременно, что-то гладкое, влажное и невесомое.

Когда внезапно начались все эти перемены, как он старался уловить хоть малейший знак, проглядел все глаза, слушал во все уши! Вот Свиное Копыто вырывает у него из рук книгу и молча тащит его в приемную, где торчат два полицейских; там Святая Сабина, погрозив ему пальцем, пробормотала на прощание:

— Ты покидаешь нас, чтобы вступить в жизнь. Благодари младенца Иисуса за то, что у тебя такой добрый дядюшка, и никогда не забывай, чему тебя здесь учили.

Она вручила ему небольшой сверток в коричневой бумаге, перевязанный тесемкой, и — вот уж чего он никак не ожидал — наклонилась и коснулась его лба своими холодными губами. Заметив, что его колотит дрожь, она добавила:

— Ну вот, теперь ты почти взрослый. И к тому же счастливей других, раз ты будешь жить в семье.

Вздохнув с облегчением, она легонько подтолкнула его к полицейским и удалилась. Впервые он вышел за стены и, сидя в машине между двумя своими стражниками, сквозь неожиданные для него самого слезы пожирал глазами никогда не виданные им картины и внезапно подаренную жизнь — это огромное море, волна за волной гнавшее его в неизвестность; и вот уже обрублены все канаты, связывавшие его с детством в заточении, с чередой таких долгих дней, что он даже не верил, что они вообще когда-нибудь кончатся, порой таких бесконечных, что ему чудилось, будто сами стены растут быстрее, чем он.

— Балибу на дубу, не вползти ужу в трубу. Балибудубуужутрубу! — бормочет он шепотом, как молитву.

Но в ответ ничего. Ни ниточки, ни шороха, ни даже муравья. Только уголок платка, чуть влажный, уже не гладкий, не скользкий.

На уроках он рисовал что попало или складывал пополам листок, размазывая кляксу, и на страницу выпрыгивал рыжий кот, готовый на любые подвиги ради Голубого Человека и на любые проделки, лишь бы отомстить воронью, терзающему детей; то это был слон с плавниками, который побеждал на дне морском пятилапую акулу; то оса с пилой вместо жала, которая вызволяла из сердцевины ходячего дерева принцессу, опутанную тысячью спящих удавов. Стоя на коленях перед черным покровом, роняющим со всех четырех углов золотые слезы, он мнет в руке тонкий платочек и вдруг забывает про своего свирепого бесхвостого льва, потому что сладковатый, чуть холодящий запах маленького белого комочка пробуждает в самых недрах его существа какое-то странное ощущение, еще более смутное и давнее, чем пожелтевшая и потрескавшаяся фотография, и такое зыбкое, что не мешает ему услышать щебет птиц в саду священника, тотчас же заглушенный хором певчих.