Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
Я не мог еще знать этого на булыжной мостовой перед пивным складом, когда у обочины остановилась третья из трех тихих машин и все мальчишки в благоговении вскочили на ноги, а я жонглировал двумя мячиками, апельсином, яйцом и камнем, изнемогая от преклонения перед великим гангстером; он высоко поднялся, и он падал. Вся жизнь Немца со мной была падением.
После пары дней молчания телефон начал звонить весьма регулярно. Звонили и мистер Берман, и мистер Шульц, и я бежал выполнять поручения, природа которых мне обычно была неясна. Газеты продолжали следить за делом Немца, так что во время каждодневных поездок на метро я старался понять, чем занимаюсь я и что предпринимает прокуратура по особым делам. Однажды утром я поехал в Эмбасси-клуб, который при дневном освещении выглядел не лучшим образом: чехлы выцвели, медь потускнела; незнакомый человек вручил мне коробку из-под виски «Уайт Лейбл» и сказал, чтобы я пошевеливался. В коробке лежали бухгалтерские книги, ленты арифмометра, деловые письма, накладные и тому подобное. Как мне и было велено, я поехал на Пенсильванский вокзал и положил коробку в автоматическую камеру хранения, а ключ отослал на имя мистера Эндрю Фейгена в какой-то отель в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Потом я прочитал в «Миррор», что прокурор по особым делам наложил арест на всю деловую документацию ресторана «Метрополитен» и Ассоциации владельцев кафе в связи с загадочной смертью ее президента Джулиуса Моголовски, известного больше как Джули Мартин.
В другой раз я бегу вверх по мокрым скрипучим ступеням на Восьмой авеню в поисках боксерской школы Стилмэна. Это знаменитое спортивное заведение, и я спешу сделать вступительный взнос, хотя понятия не имею, чем мне там предстоит заниматься, кроме того, что я должен отдать одну из тысячедолларовых банкнот человеку, ни имени которого, ни как он выглядит я не знаю. В квадрате ринга я заметил негра с лоснящейся кожей и прекрасной мускулатурой, на голове у него был кожаный шлем, он наносил удар за ударом, а пять или шесть человек, стоящих вокруг, выкрикивали свои советы — ни дать ни взять портовые грузчики: так ему, так ему, Нэт, наддай, левой, правой, окучивай. К этой расе принадлежал и водитель Микки, у него тоже были оттопыренные уши, расплющенный нос, водянистые глаза, и он когда-то кружил по рингу, прыгал, совершал нырки и сплевывал в ведра; качаются мешки с песком, скрипят резиновые кеды; я понимаю, в чем сладость этой жизни; она проходит в ограниченном пространстве, как и религиозная, она пропитана густым запахом мужского пота, который является ее сутью, как и праведность; эти люди дышат верой друг в друга, этой верой насыщена старая кожа, стены; я не выдерживаю, хватаю скакалку и делаю с полсотни прыжков. И оказывается, мне не надо искать нужного человека, все очень просто, он сам замечает, что я уже здесь. Один из секундантов боксера на ринге подходит ко мне в своей короткой потной майке, из-под которой торчит волосатый белый живот, он обнимает меня своей вонючей рукой за плечо с таким видом, словно мы давние приятели и долго не виделись, прижимает меня к себе так, что его открытая ладонь оказывается у меня под носом, и ведет к выходу.
В газетах по этому поводу я ничего не вычитал, правда, у меня появилось чувство, что все, чем я занимаюсь, пропахло потом убийц.
Еще одна тысяча ушла судебному чиновнику в суде низшей инстанции — там начал дело Дикси Дейвис; пока я вынимал банкноту из бумажника, этот маленький лысый человечек гонял сигарный окурок из одного угла рта в другой. Насколько я помню, Джон Д. Рокфеллер отдавал только десятицентовики. На углу Бродвея и 49-й улицы в конторе Третьего отделения профсоюза мойщиков окон и уборщиков зданий мне пришлось ждать получателя очередной тысячи долларов на деревянном стуле около барьера, за которым находилась женщина с черной родинкой над верхней губой; она хмурилась, возможно, ее смущало мое присутствие, я ведь видел, что делать ей почти нечего, за ее спиной было очень широкое и высокое, но совершенно грязное окно, сквозь грязь на противоположной крыше видны были ноги рекламного любителя виски Джонни Уокера с моноклем и в цилиндре, его громадные ботинки шагали по воздуху над Бродвеем.
По правде говоря, мне нравилась эта пора, я чувствовал, что наступает мое время, и оно было как-то связано с осенью, с городом на последнем серьезном повороте к зиме, свет стал другим, ярким, холодным, он сковал воздух, отполировал верх двухэтажного автобуса № 6, на котором я совершал путешествие в предчувствии смерти; на углах под бронзовыми фонарями, увенчанными маленькими Меркуриями, собирались толпы людей, свистели полицейские, гудели машины; высокий автобус качался из стороны в сторону; над магазинами и отелями развевались флаги; и все это для меня, в честь моего триумфального продвижения, я наслаждался городом, куда Немцу не было доступа, на какое-то время город стал моим, и я мог делать все, что мне придет на ум.
Интересно, сколько он выдержит, как долго сможет держать себя в руках, не пытаясь испытать их решимость, ведь они знали все его убежища, они знали, где живет его жена, знали его машины, его людей, а теперь, без Хайнса, у него не осталось лапы ни в полиции, ни в суде, он мог сесть на уихокенский паром, он мог приехать по Голландскому туннелю, он мог пересечь мост Джорджа Вашингтона, он много чего мог, но они уже знали, где он находится, а потому знали бы и время отъезда, что для него превращало Нью-Йорк в крепость, обнесенный стеной город с запертыми воротами.
Приблизительно за неделю я раздал половину из десяти тысячедолларовых банкнот. Насколько я мог судить, это были не взятки, а текущие выплаты и небольшие организационные вливания.
Томас Э. Дьюи пил-таки кровь, он обнаружил несколько банковских счетов Немца Шульца на вымышленные имена и заморозил их, он наложил арест на финансовую документацию принадлежащего Немцу пивного завода, его помощники допрашивали полицейских и других людей, имена которых прессе не раскрывали. Но если находились деньги на подобные вещи, то должны были найтись средства и на постепенную перестройку всего дела, кто-то наверняка этим занимался, может, вы думаете, Микки ни на что не годился? Или Ирвинг не мог стать невидимкой? На совещании в гостиной борделя присутствовало человек двадцать — двадцать пять, и не все они убежали в Джерси, организация действовала, двадцать пять — это, конечно, не сто и не двести, но дело делалось — пусть хуже, в более сложных условиях, с меньшей эффективностью, — подлое, убийственное и достаточно прибыльное, чтобы нанять юристов, дело.
Вот как я себе это представлял, точнее, вот как было бы, если бы делом управлял я — я бы терпеливо пережидал время и не рисковал пару недель, а может, и до первых чисел октября. Но я не мистер Шульц, а мистер Шульц умел поразить и других, и себя; я имею в виду сообщение в газете о том, что разгромлен целый этаж в отеле «Савой-Плаза»; неизвестный вор или воры вломились в жилые помещения и нанесли ущерб, измеряемый в десятки тысяч долларов; он или они изрезали картины, изорвали гобелены, разбили посуду, изгадили книги и, возможно, украли вещи на неустановленную сумму, поскольку проживающие в этих апартаментах мистер и миссис Престон — он является наследником крупного железнодорожного состояния — находятся в зарубежной поездке и связаться с ними не удалось.
Как-то вечером, выполняя поручение, я сел на поезд надземки на Третьей авеню и через весь город доехал до паромного причала на 23-й улице в Вест-сайде, а затем перебрался на палубу самого длинного и широкого судна в мире, перевозящего каждый день тысячи людей с такой неморской плавностью, что, казалось, находишься в плавучем доме или же на острове Нью-Йорк, отколотом для удобства жителей от материка и пущенном по реке; я плыл на судне, которое пахло, как автобус или вагон метро, в доски палубы были вдавлены обертки от жевательной резинки, под плетеными креслами валялись конфетные фантики, над головой висели кожаные петли, за которые держались пассажиры, вокруг стояли те же самые проволочные корзины для мусора, что и на улицах города, под ногами я чувствовал дрожь темной воды, легкую зыбь живого и голодного океана; я смотрел на удаляющийся Нью-Йорк и думал, что отправляюсь в траурное путешествие.
Я скажу здесь, даже рискуя кое-кого обидеть, что прибытие в промышленный порт на Джерсийском берегу, где на якоре стояли ряды угольных барж, небо коптили кирпичные заводы, а западный горизонт закрывали трубы, газгольдеры и адская паутина коммуникаций нефтеперегонных заводов, не прибавило мне уверенности, хотя под ногами я и почувствовал твердую землю. У здания порта меня ждало желтое такси, таксист махнул рукой, и, когда я подошел к машине, он, перегнувшись, открыл мне заднюю дверь; уже в машине я увидел, что на месте таксиста сидит Микки, который приветствовал меня не свойственным ему глубоким кивком, а потом так резко взял с места, что меня вдавило в сиденье.
