Отто Штайгер - Избранное
Наверно, мы довольно долго стояли так друг против друга, потому как я перестал ощущать время. Я видел перед собой только итальянца с ножом и ребят с дубинками в руках. Вдруг как-то неожиданно и вне всякой связи с происходящим я увидел Сильвио. Привязанный к дереву, он сидел передо мной и бесстрастно, словно речь шла о школьных уроках, говорил: «Хуже, что ты так ничего и не понял».
Признаться, я бы не рискнул утверждать, что в ту минуту мне все стало ясно. Тогда, в общем-то, и разбираться было не в чем: Каневари похитил наши деньги, и вот он стоит перед нами, и взгляд у него как у дикого зверька, да еще угрожает нам ножом. А мы ему своими дубинками. Все просто и ясно, сложности начались потом.
Каневари напоминал дикого зверька, но в его взгляде сквозил и жуткий страх, и даже отчаяние. Однако этот страх и это отчаяние пробуждали во мне не сострадание, а решимость взять над ним верх. Так же, как и я, думали наверняка остальные.
Я не знал, где сейчас Штрассер и что он делает. В глазах у меня были только итальянец и этот нож, нож, который он лезвием вниз держал перед собой. До сих пор еще никто в жизни не угрожал мне ножом, и, хотя теперь я отчетливо ощущал опасность и в мыслях явно преувеличивал ее, я все-таки радовался, чувствуя неповторимость этой ситуации.
Искоса поглядывая на Мартина, я увидел, как он наклонился, схватил с земли камень и бросил его в итальянца. Тот втянул голову в плечи, прикрыв лицо рукой, в которой был нож. В тот же момент полетели камни, брошенные другими. Каневари отвернулся, чтобы камни не попали ему в лицо.
И тогда мы набросились на итальянца. Мне надо было сделать большое усилие над собой, чтобы нанести ему первый удар. Ясно, что для каждого из нас это было не просто. Каневари сразу повалился на землю. Нож выпал у него из рук. Он лежал на животе, стараясь прикрыть голову руками.
Нанести первый удар и, возможно, второй было совсем непросто. Но как только итальянец оказался на земле и перед нами был лишь его грязный костюм да прикрытый руками затылок, ничто больше не сдерживало нас. Все пошло своим чередом. Словно всю свою жизнь я только и занимался тем, что старательно отрабатывал удары по мягкому полупустому мешку.
Я не особенно усердствовал. А вот некоторые, как мне запомнилось, наносили удары насколько хватало сил. Не знаю, как долго мы его избивали. Может, минуту, а может, две. Но мне кажется, даже минута — это уже немало.
Тут до нас донесся голос Штрассера:
«Только не надо по голове. Это слишком опасно».
— И ты его тоже бил? — спрашивает Карин.
— Да, я тоже бил, — отвечает Петер.
— Это называется бить лежачего…
— Я знаю, о чем ты думаешь… Но ведь все били.
— Значит, все вы трусы.
— Ну уж, нет. Это неправильно. Мы били его не потому, что он не мог защищаться. Какое это имеет отношение к тому, что он не мог защищаться? Я об этом думал, тут совсем другое. Дело в том, что мы не видели его лица. Если бы мы видели его лицо или если бы он по крайней мере кричал от боли, то до нас наверняка бы дошло, что перед нами на земле лежит человек. Но у нас этого и в мыслях не было. По крайней мере у меня. Откуда-то из далеких глубин сознания до меня доходило, что Штрассер стоит за нами и наблюдает за происходящим и что он за все в ответе. Не я. И не мы. Поэтому все сразу отошли в сторону, когда раздался голос Штрассера: «Ну, теперь хватит. А то вы еще его убьете».
Карин молчит. Но по взгляду ее Петер чувствует, лучше бы он ей этого вообще не рассказывал. В ее присутствии у него всегда получается не так, как хотелось. Надо было рассказать ей о чем-нибудь еще, только не об этом. Но тогда все утратило бы смысл. Ведь для того он и затеял весь этот рассказ, чтобы в конце концов избавиться от мучающей его картины: человек лежит на земле, он бьет его, а тело человека совсем мягкое, словно это мешок с тряпьем.
— Боже мой, — произносит Карин, разглядывая Петера поверх чашки, будто видит его впервые. — Боже мой. Да вы же могли его убить.
— Ясное дело, что могли. Но в тот момент я даже не задумывался об этом. Как, наверно, и другие. Одно тебе скажу: все было проще простого и без каких-либо угрызений. Я видел, как другие подняли свои палки и стали бить итальянца, и тогда я как все.
— Мне этого не понять, — говорит Карин. — Мне этого просто не понять.
— И мне тоже. Сегодня, некоторое время спустя. И не только мне. Другим тоже. Я их спрашивал: ну что это на нас нашло? Почему мы не отдавали себе отчета, а просто остервенело били, словно это наша привычная работа. Причем били до тех пор, пока не услышали голос Штрассера. Никто не мог мне сказать в ответ ничего вразумительного. Одни утверждают: во всей истории нет ничего предосудительного, хотя, разумеется, лучше бы было обойтись без избиения. Но ведь у итальянца был нож и он нам угрожал. Впрочем, все это уже в прошлом. Но для меня все случившееся еще не успело порасти травой. Я так и не могу понять, что же на меня нашло. И спросить мне некого, что за бес в меня вселился. Даже собственную мать боюсь спросить, потому что она наверняка скажет, что было глупо так себя вести, но теперь, мол, эта история уже отошла в прошлое, поэтому выброси все из головы. Но в том-то и дело, что все происшедшее до сих пор живо во мне. Может быть, для итальянца это уже в прошлом, если только смягчились его боли, но не для меня. Хайнц говорит, это был угар, такое иногда случается. Но это не был угар. Ведь если бы это был угар или какое-то безумное опьянение, то мы наверняка забили бы его до смерти. Но большинство били его без особого усердия, скорее так, словно это привычная для них работа. Подобно тому как человек при ходьбе не задумываясь переставляет ноги.
— Итак, мы оставили Каневари в покое. Он лежал на земле, не подавая никаких признаков жизни. Мы всполошились. Стали пинать его в бок ногами, приговаривая: «Эй, ну-ка поднимайся!»
Но итальянец не пошевелился, и тогда я подумал, что он без сознания. Я никак не думал, что мы его забили до смерти. Нет. Этой мысли я не допускал ни на секунду. Но, может быть, он потерял сознание.
Штрассер нагнулся над ним, повернул на бок. И тут мы увидели, что он в полном сознании. В его взгляде струился все тот же дикий свет — свет отчаяния. Это успокоило нас и заглушило все переживания, связанные с тем, что мы его избили.
Затем он поднялся с земли. Не без труда. Видимо, ему досталось больше, чем мы думали. Выпрямившись, итальянец отряхнул грязь со своего костюма. Когда он нагнулся, чтобы почистить брюки, мы подумали, уж не собирается ли он снова взять в руки нож. И тогда в воздухе опять мелькнули паши палки. Итальянец закричал: «No-o, нет».
«Ага, — проговорил Штрассер, — синьор говорит по-немецки».
Между тем горы погрузились в темноту. Ярко догорал костер, который мы разожгли, чтобы выкурить Каневари из норы.
«Теперь вместе с ним наверх, в хижину, — скомандовал Штрассер. — Надо будет поговорить о деньгах».
Пришлось опять подниматься в горы. Передвигались совсем медленно, потому что Каневари едва мог ступать на левую ногу. Мы дали ему палку, чтобы опереться. И он зашагал чуточку быстрее.
Когда мы наконец добрались до хижины, войти в нее оказалось невозможно, потому что Каневари запер дверь изнутри. Мы стали искать лаз и в конце концов обнаружили сбоку небольшое отверстие — четырехугольную дыру в стене, какие используются для просушки скошенного сена. Самый маленький из нас — Макс Флюман — крикнул: «Я тут пролезу». Мы помогли ему вскарабкаться на плечи Штрассера, он подтянулся и действительно пролез через отверстие. Он и открыл дверь изнутри.
Каневари оставил после себя жуткий беспорядок. На полу валялись газеты, на столе возвышались две пустые консервные банки. А вот украденного у нас варенья мы не обнаружили.
Он уже больше не протестовал и послушно прошел в комнату. Мы обступили Каневари и разглядывали его как достопримечательность. Штрассер закурил сигарету и сказал:
«Сначала надо забрать у него наши деньги. Потом приготовим что-нибудь поесть. — Обращаясь к итальянцу, он спросил: — Где наши деньги?»
Каневари сделал шаг назад. Его снова охватил страх. Он замотал головой и проговорил:
«Никакие деньги, никакие деньги!»
В этот момент он, разумеется, понимал, что сбежать ему не удастся и что он полностью в нашей власти. Его нижняя губа сильно распухла и стала совсем синей. Но это не по нашей вине. Наверно, он получил эту травму, когда прыгнул из окна или упал на откосе. Тогда же он, скорее всего, и вывихнул себе ногу.
На нем были светлые брюки, добротные горные ботинки и куртка с карманами и молниями. Конечно, у него болела нога и, разумеется, спина, по которой мы целую минуту или даже больше били своими палками. Итальянец осторожно несколько раз провел языком по припухлой нижней губе, которая стала совсем синей. Тем не менее он стоял, выпрямившись во весь рост, посреди комнаты, ни на что не опираясь.
