Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— А темные ли они, эти розы? — любопытствует фрейлейн.
— Настолько, что кажутся черными.
Фрейлейн лишь с трудом может скрыть, как развеселил ее такой ответ.
— Вот вы смеетесь, ваша милость, но про… проникнуть в тайну темных роз очень тру… очень трудно. Я уж и подпаивал их, этих хра… хранителей тайны черного цвета. Я даже под… подкатывался к их жалости достойным женщинам… и ни… ни звука про черные ро… ро… розы, мне… не выдают тайну.
— Странно, странно, — бормочет милостивая фрейлейн и нервически поднимает брови, когда ее спутник говорит: «…ро… ро… розы».
Но спутник и не думает умолкать из-за такой ерунды.
— По… п-потом мы будем разводить плутоновы ро… розы.
— Кстати, как вы оцениваете усилия садоводов по выведению зеленой розы? — любопытствует фрейлейн.
— Зе… зе… зеленой… ха-ха-ха… зеленой ро… розы? Кому это нужно? Ведь в этом нет ничего нео… необычного. Ведь листья и без того зеленые.
— Листья твердые и жесткие, а теперь вообразите себе тот же зеленый цвет, но воплощенный в нежности лепестка. На мой взгляд, это не просто забава.
— Зеленые ро… розы… оч-чень, оч-чень… — Граф на мгновение задумывается. — Если дозволите, ваша милость, я попросил бы… передоверить это дело мне… я хочу сказать, зеленые ро… розы. С моими связями на Бал… Балканах мне ничего не стоит… нет ничего проще, чем зеленые ро… розы.
Вечером в узком семейном кругу граф Герц ауф Врисберг делится своими планами на будущее. Отечество открывает перед ним новые горизонты. «По… п-политического характера», — поясняет граф. Господа поймут, что покамест он о многом должен умалчивать.
Конечно, конечно, о чем речь.
Два дня спустя в замке справляют помолвку. Господское семейство и гости с волнением ожидают, дадут ли молодые люди слово друг другу. В отличие от торжества по случаю выпуска Ариберта и Дитера, помолвка носит характер тихого, раздумчивого события. Так пожелала милостивая фрейлейн.
— Меня просто пугает быстрота, с которой меняются времена, — заявляет за столом одна из теток, обращаясь к учителю Маттисену. — В дни моей молодости было, мягко выражаясь, невозможно являться на собственную помолвку в дорожном костюме.
— Это лишь доказывает, — прокашливается Маттисен, — лишь доказывает, милостивая фрейлейн, если мне будет дозволено это произнести, что уверенность в манере держаться у нынешних мужчин проистекает не от внешних обстоятельств, каким, например, является костюм. Они более реальны, нынешние мужчины, если ваша милость позволит.
— Более реальны… — Тетушка задумывается. — А вы не находите, что поистине страшно наблюдать, как земля с бешеной скоростью продолжает вращаться без нас? — Узловатыми, ревматическими пальцами она тянется к вазе с розами и умиротворенно смотрит на молодую пару. — Доведется ли нам вообще когда-нибудь расцвести, как цветут эти розы? Не давим ли мы собственные лепестки, как грузовик давит цветы на карнавале?
Учитель Маттисен опускает голову и смотрит на блестящую часовую цепочку поверх своего измятого жилета.
«Земля не есть тот сад, в котором человеку доведется расцвести, — говорит пастор. — Истинно и вечно мы расцветаем лишь на небе. Здесь же мы не более, как наливающиеся соком бутоны. И чем чище сок, который мы копим на земле, тем ослепительней будет цветение, которым мы украсим себя на небе».
«Человек должен работать над собой, чтобы некоторым образом достичь расцвета, — это говорит Фердинанд. — И он должен стремиться достичь такого благоухания, чтобы — как это лучше сказать — чтобы раскрыть и бутоны, коими являются ближние его. Да-да, именно раскрыть».
«Все лишь скорлупа, — брюзжит овчар Мальтен, — и под скорлупой все буйно цветет, как в садах тремантинузийских. Что такое наши глаза? Ничего не стоящая дрянь. Мы разве что можем разглядеть ими грязь да червяков! Но это все лишь символы, а вот за символами что-то скрывается и тикает и непрерывно изменяется. Пока мы успеем толком разглядеть это, у нас за спиной все опять изменилось».
«Мир, мир сперва надо очистить, — причитает столяр Танниг, — не имеет ни малейшего смысла взращивать цветы в сточной яме скверны. Вот когда Иегова обрушит землю в пылающую бездну проклятия, чтобы тем подвергнуть ее очищению, тогда и выяснится, каким из бутонов суждено зацвести».
«Да весь народ мог бы цвести, — грохочет Блемска, — но на его стебле сидят черные травяные тли и сосут его, и нажираются досыта, и порождают травяных клопов, у которых хоботки еще длинней. А в мире не хватает ветра, который мог бы стряхнуть их с листьев и швырнуть в пропасть».
Тем самым Лопе может выбирать любое мнение, которое ему больше по душе. Выдаются такие вечера, когда он, вполне довольный собой, ложится в постель. Значит, он сыт и внутри у него будто шелест леса. «Теперь ты по меньшей мере знаешь, какие пути бывают в жизни», — думает он про себя. Удовлетворение несколько дней его не покидает и все вроде бы хорошо, но потом опять случается что-нибудь, что сбивает его с толку и будит сомнения. Например, его занимает вопрос, как может новый граф жить в замке и ничего не делать. Если мать, отец и сам Лопе не поработают одну неделю, им не на что будет жить. Они не получат зерна в натуральную выплату, у них не будет денег, чтобы купить селедки и повидла. С ума можно сойти от этих мыслей.
Еще когда Лопе учился в школе, ему однажды было велено собрать под опрокинутую картофельную корзину цыплят Бремме. Трех или четырех пискунов ему загнать удалось. Но потом дело осложнилось. Стоило ему поднять корзину, чтобы сунуть туда очередного цыпленка, наружу выскальзывал один из уже сидящих там. От досады он даже расплакался. А когда он наконец с превеликим трудом загнал под корзину всех, дождик уже прошел. Вот и с мыслями дело обстоит точно так же.
Как-то раз, когда они в воскресенье валялись на лужку, Лопе надумал разведать мысли Пауле Венската. Жуя травинку, Пауле сказал:
— Вся беда в том, что ты не выучился толком никакому ремеслу. Будь у тебя настоящий мастер, ты бы не верил всему, что говорят в книгах. — И, ткнув обглоданной травинкой в сторону деревенской улицы, добавил: — Ты только посмотри, какие у Анни тонкие ноги. Они у нее, наверно, гнутся, как виноградная лоза.
— А тебе не сегодня-завтра пора бриться, — так в один прекрасный день говорит Блемска.
Лопе краснеет и дома тайком пробирается с осколком зеркала в спальню. Он проводит ладонью по щекам. Щеки словно обметало серым инеем. Видно, он все-таки изменился после конфирмации. В воскресенье Лопе сидит на скамейке перед домом парикмахера Бульке и ждет, пока не разойдутся по домам взрослые мужчины, в том числе и отец.
— Ну что ж, перышки можно и обчикать, — говорит Бульке, намыливая щеки клиента. «В месяц на грош больше», — думает он про себя.
Что тут сверху, а что снизу? Новые мысли червями извиваются в мозгу у Лопе. Может, он все-таки больной какой-нибудь? Выпадают дни, когда мысли его набрасываются на все, что ни происходит в усадьбе, словно мухи на падаль. Смотрителю вовсе незачем снова и снова напоминать ему, что он плохой работник. Лопе и без него это знает.
— По части лени ты даже волов переплюнул, — говорит гномик Бремме.
Но Лопе задумывается и о том, что за человек этот Бремме. Вот почему, к примеру, Бремме его подгоняет? Какая ему в том польза? Разве Бремме принадлежит хоть один-единственный колосок на всех полях? Если Бремме отрежет колосок, чтобы заткнуть его за ленту шляпы, это будет кража. И тем не менее смотритель Бремме из года в год — и вот уже сколько лет! — подгоняет людей, работающих в усадьбе.
У нас на дворе одна тысяча девятьсот тридцать второй — говорят люди. Это они имеют в виду год, и все в этом уверены. Про Лопе, например, люди говорят, что ему восемнадцать, но сам он своего возраста не ощущает. Эти восемнадцать лет нигде в нем не проявляются. На теле у него нет ни пометок, ни зарубок. Нет годовых колец, как на рогах у коровы. Если считать прожитые годы за ступеньки, в нем должна образоваться вроде как лестница. Годы не лежат рядами в его мозгу, как камни в кладке стены. Одно переходит в другое, одно сливается с другим. Не будь он конфирмован, ему не пришлось бы ходить за волами и взмахивать кнутом. Не учись он в школе, пастор отказался бы его конфирмовать. А что до календарного года, то и тут люди не пришли к единому мнению.
— В России раньше был совсем не такой календарь, как у нас, — сказал однажды господин конторщик.
А в газете Лопе однажды прочел, что в Италии вообще начали новое летоисчисление. Этого пожелал ихний президент или кто он там есть, которого они называют Муссолини. Пожелал — и все тут. Не иначе, этот лысый головастик считает себя первым человеком в государстве.
Вообще у людей нет единого мнения по большинству вопросов.
