Владимир Киселёв - Весёлый Роман

— Сейчас выйду, — сказал я неохотно.

Под грушей на лавочке сидел немолодой старшина в парадной, отглаженной форме, свежевыбритый и даже напудренный. Казалось, весь сад благоухал «Шипром». Старшина вскочил, надел фуражку и поднес ладонь к козырьку.

— Старшина Аксенов. Он подал мне руку.

— Здравствуйте, — ответил я настороженно.

— Присаживайтесь. — Старшина снова снял фуражку. — Мне, понятное дело, известно, для какой цели вы сюда приехали. И, как говорится, бессовестно отрывать вас от ваших дел. Только нуждаюсь я в небольшой консультации.

Я молчал, ожидая, что последует дальше. Старшина тоже помолчал, но так и не дождавшись моего вопроса, сказал:

— ИЖ у меня. Только никак не могу отрегулировать реле обратного тока. Как результат — аккумулятор разряжается. В авторемонтные мастерские обращался, и с механиком спиртзавода, с самим товарищем Махиней советовался, и даже на курсы повышения водителей ездил. К преподавателям. Говорят, транзистор может помочь. Я добыл этот транзистор. Только куда его поставить и как, никто не знает.

Я вспомнил, как однажды Виля зашел в магазин, в отдел радиотоваров, и потребовал у продавщицы: «Насыпьте мне на трешку полупроводников».

— Какой же транзистор вы достали?

Милиционер вынул из-за подкладки фуражки полупроводниковый диод. Я осмотрел его.

— Сойдет, — сказал я. — Паяльник у вас найдется?

— Так точно! — отчеканил старшина Аксенов.

— Тащите его сюда. А где ваш пегас?

— Вы его видели? Это правильно — пегий он у меня. Сейчас пригоню.

Я заменил реле обратного тока диодом и заодно отрегулировал карбюратор.

Старшина Аксенов достал из-под седла бутылку арабского рома «Негро» с негритянкой на наклейке и русской надписью.

— Это вам за труды.

— Ну и ну! — восхищенно покрутил головой Илья Гордеевич. — Выходит, что Михайло не только брать, но и давать умеет.

Сергейка до сих пор щеголял в моих часах.

— Который час? — спросил я у Люды.

— Шесть. Или половина седьмого. Кувшинки закрываются.

— А они что, всегда в одно время спать ложатся?

— Всегда. И не только они. Все цветы.

— И одуванчики?

Что-то другие названия цветов мне не приходили в голову.

— Одуванчики закрываются в два часа дня. А просыпаются в пять утра. Как птичницы.

— А эти? — Я показал на куст, который рос на берегу.

— Это шиповник. Он ложится спать в восемь вечера. Не веришь?

— Верю.

У них тут были свои часы. Цветочные. И время свое они, как цветы, измеряли часами и днями, а не секундами и минутами.

Мы шли по лугу вдоль опушки леса. На лугу паслось с десяток коров. За ними, как пастухи, ходили два аиста.

— Эти аисты — дрессированные, что ли?

— Почти дрессированные. Лягушки прячутся от них под кочки. А коровы, когда ступают, вспугивают лягушек, лягушки подпрыгивают, и птицы их подхватывают.

На опушке мы увидели сосну, которую Люда так хотела мне показать. Интересная сосна. Может, не настолько, чтоб экскурсии к ней устраивать, но все равно любопытно.

— А почему она на ногах?

Люда рассказала, что сосновое семечко попало в трещину на высоком пне и проросло. Пень сгнил, а корни дотянулись до земли и укрепились там. Теперь от пня ничего не осталось, а сосна стоит на своих корнях, как на ходулях.

На самом краю села из-за деревянного некрашеного забора выскочила собачонка. Маленькая, плюгавая, черная, с желтыми подпалинами. Она звонко и злобно лаяла. Говорят, что самый лучший способ унять собаку — не обращать на нее внимания. Я и не обращал. Шел не оглядываясь.

Собачонка умолкла, забежала перед нами, даже завиляла своим крысиным хвостом, а потом вдруг тяпнула меня за ногу между кедом и штаниной. И молча побежала за свой забор. Я машинально наклонился — зубы у нее были острые, и потекла кровь, — поднял небольшой обломок кирпича и швырнул его в собачонку.

Как она завизжала! Пронзительно, горько, обиженно. Я ускорил шаги. Мне не хотелось встречаться с хозяевами этой твари.

— Больно? — расстроилась Люда. — Может, к врачу?.. Она, конечно, здоровая, я ее знаю, это собака Морозенков, она всегда такая кусачая.

— Чепуха, — сказал я. — Не имеет значения.

Я стал сочинять, как эта собачка пишет сейчас на меня жалобу, в которой утверждает, что я первый бросил в нее камень, а она была вынуждена меня укусить в порядке допустимой самообороны. Но на Люду я не смотрел.

«Как все это глупо, — думал я. — Считаешь себя этим самым гомо сапиенсом, рассуждаешь о назначении человеческой личности, но достаточно собачонке, лишенной всякого разума и снабженной лишь инстинктами, укусить тебя, как ты опускаешься до ее уровня. Только что не стал на четвереньки. Она тебя укусила, ты ее стукнул камнем. Вот вы и квиты».

— Нехорошо это вышло, — сказал я Люде. — Я не думал, что попаду. Это у меня как-то само собой получилось.

— Она всех кусает, — заступилась за меня Люда. — Что же, пусть кусается? Теперь она запомнит.

По-моему, ей тоже было жалко эту дурную псину. Уж слишком отчаянно та визжала.

Здесь небо начиналось от земли. И занимало оно значительно большее место в жизни людей, чем в городе. Но не потому, что его было так много. Просто ритм их жизни был связан с тем, что делается на небе, — жжет ли солнце, не закрытое даже легким облаком, льет ли дождь, клонит ли верхушки деревьев ветер. За погодой здесь следили не по сообщениям в «Вечернем Киеве»: «Завтра будет малооблачная погода без существенных осадков, ветер слабый до умеренного». Здесь oт погоды зависел урожай, зависело настроение людей, зависело их материальное положение.

Нужен был дождь. Странная все-таки штука. У нас дома был барометр. У Феди тоже. Сложный заграничный прибор, соединяющий барометр, термометр, часы и приспособление для измерения влажности воздуха — я забыл, как оно называется, — стоял на столе у Анатолия Петровича. И никто, по-моему, никогда на эти барометры не смотрел — только во время дождя глянешь иной раз, не поворачивает ли стрелка на «ясно». У нас был старый барометр, еще с «ятями», и была на нем, на самом конце шкалы, удивительная надпись: «Великая сушь». Стрелка к ней на моей памяти никогда не подходила. Но сейчас здесь стояла настоящая «великая сушь», и во всем селе — я интересовался — не было ни одного барометра.

Я невольно присматривался к приметам, какие запомнились мне из книг и из тех разделов журналов, которые называются «Прочти, это интересно». Впрочем, твердо я помнил только, что ласточки перед дождем летают у самой земли.

Но я не знал, обещают ли дождь ласточки, когда летают низко над водой, а над берегом сразу взмывают вверх, выше деревьев. Вообще эти ласточки вели себя как чайки — они даже задевали грудью о воду и совершенно не боялись, что утонут. А ведь ласточки, по-моему, плавать не умеют. Тысячи ласточек сновали над водой, пролетали перед самым лицом так, что, казалось, их можно схватить рукой, петляли в воздухе, делали «бочки», «развороты», «иммельманы» и вообще показывали все фигуры высшего пилотажа, какие делают в день авиационного праздника только самые лучшие летчики.

Наш челнок был выдолблен из целого ствола дерева и насквозь просмолен. Вначале мне показалось, что при первом же неосторожном движении он перевернется, но потом я убедился, что он достаточно устойчив, если, конечно, не делать слишком резких движений. Люда сидела на сене, на носу, лицом ко мне, а я медленно греб коротким тяжелым веслом, которое все время норовило выскользнуть из рук.

На гладкой поверхности воды вдруг появилась рваная линия. Она потянулась к нашему челноку, в стороны от нее расходились мелкие волны. Линия приблизилась, и я увидел, что это плывет рыба, рассекая носом самый верхний слой воды. Рыба ткнулась в борт челнока. Я наклонился, подхватил ее, она забилась у меня в руках, затрепыхалась и упала на сено. Она была холодного алюминиевого цвета и размером немного побольше ладони.

— Что это с ней? — спросил я у Люды. — Что тут у вас, рыбы сами в лодки забираются?

— Нет, — сказала Люда. — Отпусти ее, пусть это будет твоя золотая рыбка.

— Алюминиевая.

Я подобрал рыбку с сена и пустил в воду. Она отплыла, развернулась и снова устремилась к челноку, рассекая поверхность воды.

— Да что же с ней такое?

— Не знаю, — сказала Люда, отгоняя рукой рыбку от борта. — Так иногда бывает с рыбами. Может, они заболевают и перестают ориентироваться в пространстве. Или с плавательным пузырем случается что-то такое, что они больше не могут погрузиться в воду. И плавают на самой поверхности. А может, они сходят с ума?..

— Как называется такая рыбка?

— Как научно?.. Я не знаю. А у нас по-местному ее называют бубырь. Их тут много, бубырей. Считают, что самая лучшая уха как раз из них получается.

— А на удочку они клюют?