Ирина Муравьева - Портрет Алтовити
В эту минуту он понял Николь, которая умудрилась влюбиться в Майкла и мечтала провести рядом с ним целую жизнь, понял МакКэрота, понял свою жену, которая, кажется, была, наконец, готова пожертвовать ради сына всеми своими удовольствиями и вообще так сильно, так внезапно изменилась.
– Майкл, – сказал доктор Груберт, по-прежнему не выпуская его руки, – но почему именно смерть? Почему ты говоришь, что готов был принять смерть (на секунду ему опять стало жутко!) и этим повторить – я правильно понял тебя? – поступок или – как лучше сказать? – действие Христа, потому что Христос принял мученическую смерть добровольно? Почему ты решил, что помочь всему ужасному, что происходит на свете, можно только так? То есть только с помощью принесения себя в жертву?
– Потому что так написано, – твердо сказал Майкл. – Все остальное – обман. Считается только это, потому что…
Он не успел закончить. В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошла Айрис, босиком, в халате, наброшенном поверх ночной рубашки, с распущенными, светло-кудрявыми, как у сына, волосами.
– Что это на тебе полотенце? – побелев своим и без того мучнистым, без краски лицом, прошептала она. – Что у вас случилось?
– Мы разговариваем, – пробормотал доктор Груберт, – слава Богу, ничего не случилось.
Она поняла и расплакалась. И тут же – доктор Груберт даже не заметил, как это произошло, – Айрис стала вдруг меньше ростом, согнулась, словно все кости в ней размягчились, и – не подошла, а такое впечатление, будто подползла к Майклу – не обняв его даже, а как-то странно, угловато накрыв собой, словно желая как можно глубже спрятать ото всех, и в первую очередь от него, отца.
* * *Ева ни разу не ночевала одна в Москве. Сегодня, когда Элизе отобрал у нее Сашу, началась ее первая – такая – ночь здесь.
Она лежала в чужой постели, под чужим тяжелым одеялом – какие здесь тяжелые одеяла, как камни, – и прислушивалась.
Свои ночные звуки есть у Москвы. Вот тихо-тихо прожурчала вода в батарее. Потом кто-то осторожно кашлянул. Кажется, этажом выше. Потом хлопнула дверь лифта – раздраженно и громко – это, кажется, этажом ниже. И какой-то на все эти звуки нанизан один, еле заметный (нужно очень-очень прислушаться), свернутый, как раковина, гулкий, как шум внутри раковины, успокаивающий звук. Она никак не могла его понять.
Откуда?
Потом поняла.
Это было дыхание снега – то идущего, то затихающего, то колеблемого ветром, она представила, как серебристый гребень поднимается на сугробе, рассыпается, сверкнув, в воздухе, – дыхание белизны, которая помнит о своей краткосрочности и дышит осторожно, щадя недолгую холодную жизнь, гулкую, как раковина, скрученную, как раковина, выброшенную, как раковина, из темного, отразившего все звезды в себе, моря.
Она хотела попрощаться с Томасом. Он, наверное, не поверит, что она готова к отъезду. Привык к тому, что она истеричка. Ева почти улыбнулась в темноте. Бедный мой, дорогой мой Томас. Пройдет еще пятнадцать-двадцать лет, и все, наверное, сольется в памяти: все эти крики, требования, просьбы, угрозы… Все станет смутным отражением самого себя, и каждая мелочь, запутавшись в паутины давности, захочет, чтобы именно она, эта мелочь, предстала самой главной, чтобы в ней – такой незначительной – и оказалось дело.
Смейся не смейся, а так и будет. Все эти пять с лишним лет могли бы стать вечностью, могли бы вообще никогда не кончиться, но что-то хрустнуло внутри и заволокло тьмой.
И – завершилось.
Может быть, это старость? Или, может быть…
Она вскочила, вошла в ванную, зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало.
Может быть, не старость, а смерть?
Которая еще не отражается в зеркале? Или она отражается только тогда, когда зеркало прикладывают к мертвым губам, а все остальное – так или иначе – жизнь?
Элизе простит ее, и Саша будет с ней, как раньше. Какая милая была эта вчерашняя девочка, русская, его подружка, – она так искренно заплакала, когда Элизе подхватил Сашу на руки, и Саша сразу же притих, перестал кричать. Может быть, Катя была права, когда решила рожать от этого парня. Что-то она уловила в нем, чего они с Ричардом просто не разглядели.
…Опять этот звук, закрученный, как раковина, глубокий, еле слышный.
Сколько снега в Москве.
Завтра она попрощается с Томасом.
Поменяет билет.
Если бы только так не ныло сердце!
«Молиться надо, молиться! – кричала мать. – Каждый день! Как зубы чистить! Что значит: „в душе“? Ты не в душе, в темноте, ты вслух, на свету молись! Проси Бога, чтобы он не лишил тебя разума!»
Она вспомнила этот материнский крик (сама-то мать к тому времени была уже, мягко говоря, странной!), отдернула шторы, подошла к окну.
– Господи, – зашептала она. – Господи! Не наказывай мою дочку там, где она сейчас, прости ей все, что она сделала, Господи! Пусть она отдохнет в Твоем свете! И мальчика нашего, маленького моего, пощади, Господи! Пусть все будет хорошо, пусть он вырастет благополучно, не нужно никаких этих ужасов, наркотиков этих, всего, через что она прошла, моя деточка! А для себя прошу, Господи, для себя прошу покоя, хватит, хватит, только покоя, и прости мне все, что я наделала! Ты-то видел ведь, Ты-то знаешь! Да, Господи, – она вытерла слезы и, неотрывно глядя в высокую темноту неба за окном, продолжала скороговоркой, словно перечисляя: – Прости мне маму, я должна была быть с ней добрее, любить ее даже такой, какой она становилась, я знаю! А я шарахалась от нее, я хотела, чтобы ее уже не было в моей жизни, да, я хотела этого, и она же это чувствовала! Помнишь, как она все пыталась поговорить со мной перед смертью? Ведь у нее никого не осталось, кроме меня, ведь Зоя-то умерла! А я от нее убегала, я ей вместо себя подсовывала сиделок! Я бы сейчас не была такой, – она захлебнулась от новых слез, проглотила их: – Я бы сейчас не была такой! И Ричарда, Господи, прости мне Ричарда! Как он болел – еще задолго до этого своего рака, – как он заболел тогда, и никто не мог понять, чем он заболел, диким каким-то вирусом, а я уехала в Эстонию с Томасом, и мне было безразлично, что он остался тогда один, с Катей, в чужой Москве! Мне было на все наплевать, кроме себя самой, Господи!
Она испугалась, что забудет что-то важное, не произнесет, ей казалось, что все, что она произносила, как будто освобожденное, как будто отпущенное на свободу, вырывалось из нее и, отяжеленное слезами, уходило в высоту, туда, куда она, не отрываясь, смотрела сейчас.
– Да, я виновата, я виновата, Господи, и никогда я не молилась по-человечески, все время я почему-то думала, что мне – можно! Даже когда это все, – она захлебнулась, – все это случилось, я и тогда не знала, за что мне это! Я думала, что это какая-то ошибка, что я не заслужила никакой кары!
…Светало, когда – с распухшим от слез лицом – Ева поднялась с колен (как она опустилась на колени, когда, ничего не помнила!), прошла на кухню, уловила еле заметный кисловатый, вкусный запах газа (ей когда-то объяснили, что во всех старых московских домах так пахнет, это не опасно!), поставила на плиту чайник, открыла хозяйский буфет, увидела большую неполную банку меда, сняла с нее крышку и начала есть этот желтый, засахарившийся мед прямо из банки большой столовой ложкой, торопясь и громко всхлипывая, как это делают дети или старики, долго плакавшие и еще не успокоившиеся.
* * *Элизе нужно было купить Саше билет, но паспорт остался у Евы, и как ни зол он был на нее, но нужно было забрать этот чертов паспорт, без него не посадят в самолет.
Втроем – Саша, который спал между ними и только что проснулся, сам Элизе и Хоуп, еще ненакрашенная, с набухшими от сна мешочками под глазами, но уже веселая, – они валялись на широкой кровати в гостинице «Националь» и ждали, чтобы им принесли завтрак (Элизе шиковал: завтрак им приносили в номер).
– So, how was it, son? Was it O.K here, in Moscow, with your grandma?[67] – Элизе чуть не подавился, назвав Еву «бабушкой». Хороша бабушка!
– Too many tears, – серьезно ответил Саша и, окончательно запутавшись в языках, по-русски повторил, обращаясь к Хоуп: – Она много плачет. But everything else was nice, it was fun. I like her. She is nice.[68]
– Look, how he is talking, man! – восхищенно сказал Элизе. – He never talked like this! Ye, he is a really smart kid, I’m proud of you, son![69]
Хоуп сама предложила пойти к Еве и забрать паспорт. Глупость была в том, что они по-прежнему не знали адреса. Вчера Элизе просто схватил Сашу на руки и бросился с ним в гостиницу. На Еву даже не оглянулся. Хоуп, разумеется, побежала за ним. Куда делась потом Ева, они не знали. Значит, нужно начинать все сначала: опять звонить ее дружку, опять просить, опять нарываться…
Хоуп наскоро выпила кофе, густо намазала свои вкусные губы, намотала шарф вокруг цыплячьей шейки и, послав им воздушный поцелуй, отправилась на Плющиху.
Позвонила в дверь. Томас открыл сам, пригласил зайти. Жены не было. Хоуп сразу увидела, что он почему-то обрадовался ее приходу.
