Салчак Тока - Слово арата
Крутя изо всех сил баранку, нажимая на педали, Дажи по примеру всадников наклонился вперед, будто это могло помочь «черной быстрой» мчаться скорее.
Машина перегнала одного верхового. Из его торока вылетела дорожная чаша и еще какая-то утварь.
Санча зашелся в хохоте, показывая пальцем в сторону арата.
— Нажми! Еще!..
Я не выдержал:
— Зачем потешаться над людьми? Пусть мирно едут своей дорогой… Оборвутся подпруги, споткнутся лошади с перепугу — люди же изувечатся.
Санча рассердился. Рябое лицо его налилось кровью, как шея косули.
— Тебе-то какое дело? Учи меня! Ты еще черт знает кто, а я секретарь ЦК молодежи!
— Потому и говорю вам! Был бы на вашем месте темный парень — другое дело. А вас выдвинули хорошее делать людям, а не смеяться над ними.
Санча нахмурил брови, прикусил губу.
— Прав он. Чего тут попусту обижаться? — поддержал меня Богданов.
Дажи чуть сбавил скорость.
В Шагонар мы приехали к вечеру и остановились у знакомых шофера. Санча не остался здесь ночевать — исчез куда-то…
Я встал на рассвете, Богданов еще спал. Будить его не захотелось, и я один пошел в хошунный комитет.
На возвышенной окраине Шагонара было разбито около пятидесяти черных и белых юрт. Посредине стоял небольшой домик без крыши, возле которого толкались люди. Рядом, в сырой низинке, пылали костры, над которыми исходили паром десятки чугунных чанов. Вокруг резали откормленных жирных волов. Тут же разделывали туши, валили мясо в чаны, жарили на вертелах. Со всего поселка сбежались собаки и грызлись из-за кишок и требухи.
Явно готовился нешуточный той.
— Что здесь происходит? Для чего это режут столько скота? — спросил я у стоявшего возле домика арата.
Он оглядел меня с ног до головы, усмехнулся:
— Новичок? Не понимаешь? Этих волов отобрали у баев, чтобы кормить участников собрания. Разговор будет большой, дней на десять. А есть надо… А что много режут — не наша забота. Сверху разрешили. Скоро мясо сварится. Приходи, дружок, поешь. Видно тебе нелегко достается еда…
Арат скрылся в толпе. Ничего не понимая, я вошел в помещение комитета.
В небеленой комнате — запустение: стекла разбиты, пол усеян окурками, рваной бумагой, горелыми спичками… Там сидели Санча и еще двое. Я поздоровался, спросил, кто секретарь.
— Вот он, Донгурак-тарга, — Санча показал на соседа.
Я достал удостоверение и протянул Донгураку. Он торопливо, как лама, читающий судур, зашевелил губами, вертя мой мандат и так и этак, затем вернул его мне.
— Зачем бумага? И так вижу.
— Когда собрание, тарга?
— Мало еще народу. Всего лишь человек триста пятьдесят. Вот приедут все, кому положено, — тогда и начнем.
Донгурак достал из-за пазухи кисет с колокольчиком, из-за голенища — трубку.
— Какая повестка собрания? Кто делает доклад? — спросил я.
Санча угрюмо глянул в мою сторону. В его взгляде можно было прочитать ревнивую злобу: «И чего расспрашиваешь, когда я уже здесь и все узнал?» Донгурак перехватил этот взгляд, ответил сквозь зубы:
— Зачем повестка, какой доклад?! Народ соберется на лугу, я открою собрание — и все. А потом пусть говорит, кто хочет. Тут ничего нет сложного.
Санча кивнул в знак согласия.
В это время пришел Богданов. Он посоветовал послать людей по аалам и собрать всех, кто еще не подъехал.
— Ждать будем — день потеряем.
Невозмутимость Богданова, как я заметил, поразительно действовала на высокомерного и вспыльчивого Санча. Он не только не возразил, но с жаром стал уговаривать Донгурака поторопиться с началом собрания.
…К полудню подъехали араты из самых дальних аалов.
— Будем начинать! — решил Донгурак.
Он и его помощники кричали наперебой, махали руками, подталкивая нерасторопных.
— Ближе, ближе друг к другу!
— Тесней! Места не хватит!
Солнце стояло над головой. Было жарко. Мы с Богдановым уселись в кругу, среди аратов.
Позади я услышал:
— Проклятые собрания! Хлеба созрели, самое время жать. К зимовке надо готовиться. Дел по горло, а тут…
— И не говори, старина! Я хотел остаться, да не вышло. Сказали, надо обязательно быть…
На середину круга вышел Донгурак. На нем был шелковый красный халат, перехваченный желтым поясом с серебряной цепочкой, и идики на толстой подошве.
В кругу зашумели. Кое-кто вскочил, чтобы лучше его разглядеть.
Донгурак откашлялся, заговорил высоким женским голосом:
— Дорогие граждане! По поручению Улуг-Хемского хошунного комитета партии объявляю одиннадцатое собрание классовой борьбы открытым. Председателем собрания, как и раньше, буду я. Кто против? Никого нет? Вот и правильно. И не должно быть! — Он обвел взглядом круг.
Никто не проронил ни слова. Должно быть, все уже привыкли к тому, что Донгурак командовал на собраниях.
— Товарищи-граждане! — взвился еще выше голос секретаря. — Идет девятый год нашей революции. Но за это время все еще не полностью утвердились права аратов. Баи все еще держат скот в своих руках. Батраки работают на них бесплатно. Ламы читают свои священные книги, шаманы камлают и гремят бубнами. Можем ли мы дальше это терпеть? Нет! А еще у нас, товарищи-граждане, остались проклятые пережитки темного прошлого. Еще многие из вас имеют косы! Позор, товарищи-граждане!
Секретарь распалился и, срывая голос, выкрикнул:
— Не нужны косы! Эй, Лопсан, где ты? Давай ножницы. Режь мне косу — остаток темного прошлого!
Из толпы вышел плечистый пожилой мужчина.
Донгурак расставил ноги пошире, раскланялся во все стороны, будто его собирались казнить, нагнулся, упер руки в колени, закинул за спину косичку-кежеге, перевитую ленточкой, конец которой только что украшал его грудь.
— Режь, Лопсан! Скорее режь!
Лопсан медленно подошел к склонившему голову секретарю, приподнял толстыми пальцами жиденькую косицу и одним взмахом ножниц отхватил ее. Он подержал кежеге тремя пальцами, как держат за хвост пойманного суслика, встряхнул и бросил в круг.
По лугу прошелестел встревоженный шепот. И сразу же стало тихо-тихо.
Презрительно взглянув на отрезанную косу, Донгурак прокричал:
— Все видели?! Я в борьбе с классовыми пережитками участвую не на словах, а на деле. Подаю вам пример. Кто ему последует?
Тишина уплотнилась. Круг сомкнулся еще теснее. У многих побледнели лица. Мой сосед — пожилой арат — выглядел таким несчастным, будто ему должны были снести голову. Мы переглянулись с Богдановым. Он только пожал плечами.
— Лопсан! Частып! Баян-Далай! Что же вы? Чего ждете? Ну!
На зов Донгурака поднялось с десяток молодцов. Подобрали полы халатов. Засучили рукава. Кинулись по кругу искать мужчин с косицами. Чик-чик под самый корень! Только ножницы щелкали.
Люди хватали себя за головы, ощупывая место, где только что росли с детства лелеемые кежеге.
Кое-кому удавалось вырвать отхваченную косицу и спрятать ее за пазухой. Были и такие, что, лишившись извечного мужского украшения, отхватывали кежеге своим соседям охотничьими ножами. Вот, мол, не мне одному позориться!.. С аратов лил пот. Подавленные, ошарашенные стремительностью происшедшего, они молча, с каким-то ожесточением курили, окутываясь клубами дыма.
Не все безропотно сносили это насильственное уничтожение «пережитков». Находились и такие, что, вскочив на коней, пускались наутек. Их настигали, валили на землю и с неистовым торжеством лишали косичек. Доходило и до драки, когда ретивые молодчики Донгурака, разгорячаясь, отхватывали косы и у женщин…
Собрание по классовой борьбе в этот день обсуждало, если это можно назвать обсуждением, только один вопрос, Донгурак был прав: пусть говорит, кто хочет! О чем говорить?
Команда Донгурака выглядела так, как будто одержала крупную победу в бою. Парни, возглавляемые Лопсаном, ходили, спесиво подбоченясь. На лугу, где почти до сумерек резали кежеге, чадили костры, несло волосяной гарью…
Поздним вечером у меня состоялся серьезный разговор с Донгураком. Секретарь комитета закинул ногу на ногу, упер руки в бока и, глядя мне прямо в глаза, высокомерно сказал:
— По-моему, я правильно провожу собрание классовой борьбы. Если ты считаешь нашу работу левым уклоном, то твоя позиция — правый уклон. Потому что ты не хочешь затрагивать привычки народа.
Переубедить его я не смог.
До зари над Шагонаром алело зарево костров. Араты объедались мясом. Возможно, они и не примирились с тем, что произошло. Но от обильного дарового угощения трудно было отказаться. Не часто приходилось беднякам есть досыта. А тут…
С утра началось общее партийное собрание.
Как и накануне, Донгурак снова вышел в центр круга. Скрестив руки на груди, он произнес речь:
