Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич
— Пусть поглядят, — говорил Дурыгин. — Пусть знают, что, если сунутся, мало им не покажется…
Увидев Иваницкого и Богатырева, он так обрадовался, что даже ногой притопнул, словно хотел пуститься в пляс. Но Иваницкий сразу притушил его радость:
— Двухсотый в кузове. Распорядись. И пусть ребят накормят. Нам тоже с капитаном перекусить чего-нибудь. В штабе будем.
В штабе, когда наскоро поели и остались втроем, Иваницкий коротко рассказал о том, как освободили заложников. А затем резко поднялся из-за стола, подошел к окну и долго смотрел на плац, словно увидел там что-то необычное. Не оборачиваясь, спросил:
— Дурыгин, хочешь совершить подвиг?
— Чего-о?
— Героический подвиг, который золотыми буквами впишут в историю Советской армии.
— Поздно, — усмехнулся Дурыгин. Когда курсантом был, очень хотел, даже представлял в мечтаниях, какой именно. А теперь…
— Вот то-то и оно — ни подвигов, ни славы, одно дерьмо по довольствию. А подвиг совершить придется. При любом раскладе боеприпасы вывезти не удастся. Оставлять их нельзя. Оставим — они на наши головы потом полетят, все к тому идет. Значит, что?
— Значит, фейерверк, — глухо отозвался Дурыгин. — На ходу только бээмпэ, бэтээры и автомашины. Все остальное приведено в негодность. А боеприпасы… Я понял.
— Награды ты за это не получишь, но хоть совесть чистой останется. А нам, капитан, тоже подвиг предстоит совершить.
— Какой? — спросил Богатырев, который уже перестал чему-либо удивляться. Все, что произошло с ним за столь короткое время и что раньше показалось бы просто-напросто дурным сном после крутой пьянки, представало теперь в жесткой реальности, и в этой реальности предстояло жить, надеясь лишь на призрачную удачу.
— А это я тебе чуть позже объясню. Где тут телефон?
* * *Снова они сидели в кабине ГАЗ-66; в кузове, в одиночестве, дремал Кузин, повесив автомат на шею, а над ними, раскинувшись во всю ширь, нависала теплая южная ночь, кромешную темноту которой с трудом пробивал свет фар. Ехали по какой-то запутанной, глухой дороге, оставляя в стороне трассу. Богатырев ничего не спрашивал, ждал, когда Иваницкий сам заговорит и расскажет — куда и зачем они в этот раз едут. Но тот молчал, согнувшись за рулем, и вглядывался в дорогу, что-то беззвучно шептал, едва размыкая губы. Скорее всего, именно таким образом ругался матом.
Впереди замаячили смутные фонари. Иваницкий выключил фары и дальше, как на ощупь, медленно повел машину в сплошной темноте. Но скоро остановился и заглушил мотор.
— Значит так, капитан, докладываю. В полку не стал говорить, даже Дурыгину, иначе все офицеры с ума сойдут, а тебе сейчас скажу. Вчера утром четыре «икаруса» с офицерскими семьями вышли на трассу, в Россию. А вот здесь, на автостанции, их заблокировали. Держат еще с обеда. Похоже, собираются какие-то требования выдвинуть. Какие? Никто не знает. А здесь до российской территории осталось каких-то семьдесят километров. Автобусы мы должны разблокировать.
— Втроем?
— А ты чего хотел? Весь полк сюда двинуть? Не мог я больше никого брать, иначе пришлось бы говорить — зачем беру. Представь, что это твоя благоверная с детишками в том автобусе сидит… Представил? Ну и все. Я эту автостанцию знаю, доводилось бывать. Сейчас пойду огляжусь, а вы здесь ждите.
Иваницкий легко выпрыгнул из кабины и неслышно растворился в темноте. Богатырев еще посидел и тоже спустился на землю, негромко окликнул Кузина:
— Боец, ты живой? Или спишь?
— Живой я, товарищ капитан, живой, не сплю. А сигаретки у вас не будет? Аж уши опухли!
— Будет.
Кузин махом катапультировался из кузова, жадно раскурил сигарету и после нескольких затяжек начал бормотать-приговаривать, скорее всего, самому себе:
— Я вот думаю, угробили парня, которого мы в полк привезли, а у него ведь мать есть… Ждет его дома, письма пишет… Как ей жить после этого? Войны вроде нет и сына тоже нет…
Бормотания Кузина, как ржавый гвоздь в живое тело, но Богатырев его не обрывал, делал над собой усилие и слушал, а перед глазами все возникала прядка белесых волос в ложбинке худой, почти детской шеи… Все-таки не выдержал.
— Хватит причитать. Лучше скажи — капитана Дурыгина давно знаешь?
— Больше года уже, как служу здесь. Он мужик хороший, справедливый, на пустом месте никогда не придирается.
«Да, хороший мужик. Только повезло ему по самые ноздри. Что с ним будет? И с полком?»
Дальше старался не думать. Но перед глазами, точно так же, как прядка волос в ложбинке шеи, возникал Дурыгин в отглаженной полевой форме, с коротенькой орденской планкой, в надраенных сапогах и с махонькой бумажкой на подбородке, закрывающей бритвенный порез. Вообще-то, чистое белье надевают перед… Тьфу, черт! Богатырев даже сплюнул себе под ноги.
— И неизвестно, когда его домой отправят, а то еще и здесь закопают, даже могилки не будет, где поплакать…
— Кузин, замолчи.
— Да я замолчу, товарищ капитан, только душа-то живая, не хочет молчать.
— Я тебе приказываю — молчи!
— Есть.
Кузин обиженно присел на траву, привалился спиной к колесу, запрокинул голову, уставив взгляд в темное пространство, и вздохнул:
— Домой о-охот-а-а!
В это время неслышно появился Иваницкий — как из-под земли выскочил. Отдышался и быстро заговорил, будто боялся, что ему не хватит времени, чтобы сказать все, что хотел:
— Диспозиция следующая: там навес, примыкает к сараю, то есть к автостанции, на трассе — два бетонных блока, но полностью проезд не загородили. Если удастся — «икарусы» пройдут. Семь человек. По одному у блоков стоят, остальные в сарае, чай пьют. «Икарусы» на трассе, метрах в тридцати, их никто не охраняет. От блоков видно, поэтому и не охраняют. Надо сначала снять двух, которые возле блоков, а после заблокировать тех, кто чай пьет. Когда «икарусы» пройдут, свою машину ставим между блоками, чтобы наглухо, чтобы в погоню не ударились.
— Без переговоров, сразу?
— А какие переговоры, капитан? Думаешь, они нас слушать станут? Они только силу понимают, а так как силы против них нет, они во вкус вошли, кровь почуяли — теперь уже никакие слова не помогут. Покрошат и зажарят. Значит, один — твой, один — мой. Боец, берешь ручной пулемет и, если мы тихо их не снимем, бьешь по этой чайхане, главное, чтобы они из нее не выскочили. Ну, все ясно? Пошли.
— Ясно-то ясно… пробормотал Кузин, но дальше слов у него, видимо, не нашлось и он замолк.
След в след за Иваницким вышли к автостанции, скудно освещенной несколькими фонарями. В их свете виднелось и здание самой автостанции, низенькое, приземистое, будто расплющенное, и бетонные блоки и дальше, стоявшие друг за другом, «икарусы». Часовые сидели на блоках спинами к автостанции, время от времени о чем-то переговаривались друг с другом на родном языке и чувствовали себя, похоже, в полной безопасности, потому что даже по сторонам не смотрели. Это их и сгубило. Иваницкий и Богатырев сняли горе-часовых бесшумно.
Но везение на этом и закончилось.
Дверь приземистого здания распахнулась и сразу захлопнулась, в освещенных окнах забегали фигуры, кто-то пронзительно закричал, но все покрыла пулеметная очередь. Богатырев с Иваницким тоже ударили по окнам, превращая стекло в мелкое крошево, вскинулись разом, чтобы подбежать ближе, и в этот момент Богатырев, будто уткнувшись в преграду, опрокинулся навзничь, шарил по земле руками, пытаясь упереться, но земли не чувствовал, а руки проваливались в пустоту.
* * *Плакал ребенок. Надсадно, безутешно, навзрыд — так плачут взрослые люди, убитые горем.
«Откуда здесь ребенок? Где Иваницкий? Где Кузин?» Богатырев ощущал под собой покачивания, различал кроме детского плача неясные голоса, напрягался, пытаясь их понять, но никак не мог вырваться из полузабытья в явь. Судорожно вытянул руку, она уперлась в шершавое дерево. «Где я?» Но тут его резко качнуло, и он снова провалился в полное забытье, будто ушел на дно, под толщу воды.
