Наталья Земскова - Детородный возраст
Кажется, впервые за всё это время я чувствую что-то вроде ностальгии по бестолково-беззаботным временам, ушедшим сквозь пальцы. Эти вечные редакционные чаи и посиделки посвященных, осмысленно-бессмысленные встречи и прихотливо вьющийся узор общения. Люди. Мысли. Истории. Тексты. Разговоры, разговоры, разговоры. Поток людей, поток общения и преисполненный значений внешний мир. Всё ухнуло, всё растворилось, всё рассыпалось. Любимый тост – за расширение жизни! – сейчас совершенно неуместен. Та моя жизнь не зовет меня обратно. А я – ее. Но я, наверное, скучаю. Я должна скучать по этому потоку хотя бы подсознательно.
Среди огромного количества людей я нахожусь почти в тотальном одиночестве, и моя одноместная палата всё больше и больше приобретает черты одноместной камеры, той, где пребывают до объявления приговора, и я учусь не ждать своего приговора, не торопить его и не бояться. Не бояться. Как можно меньше сил тратить на бесполезные метания и страхи. Но совершенно их преодолеть не удается, и я всё время жду – утра, обеда, вечера, обхода, наступления ночи… Главное-то, ночи. Это передышка, пауза, единственная возможность отключиться, которой я в полной мере пользуюсь. Ну а до ночи как-то доползаю. И доверяю я ей больше, чем дневному времени. Я почти уверена, что ночью со мной ничего не может случиться, а дня опасаюсь. Днем намного больше волн и колебаний, больше отражений, они идут насквозь, мы не в силах защититься. День непонятен, агрессивен и долог.
Но и ночь всегда поделена на части: спина требует отдыха и поднимает меня с кровати то в час, то в два, затем в четыре и в шесть утра. Что-то неизменно щелкает в голове, я с усилием открываю глаза, постепенно встаю и ползу по короткому коридору туда и обратно, засыпая на ходу. Доползаю до окна, зачем-то обязательно в него смотрю – там торчит неизменная голая ива, разглядываю ее минут пять, прислушиваюсь к себе, убеждаюсь, что всё правильно, всё на своих местах, возвращаюсь в палату, говорю себе, что спина отдохнула, и тут же опять засыпаю. Иногда удается проспать часов шесть подряд, и тогда я делаю более длительный перерыв и дольше разговариваю с ивой, разглядывая неменяющийся скудный пейзаж.
Время от времени – не так уж редко – мне снятся сны, в которых я танцую, бегаю, летаю. Проснувшись, долго вспоминаю, просматриваю сон заново и скоро забываю: сюжета нет, другие декорации – и только. И получается, что сны – мое единственное развлечение. Движение, способность к легкому перемещению – одна из главных радостей человека, которую он в обычном, здоровом состоянии совсем не ценит. Вскочить, сбегать, подпрыгнуть, слетать и вернуться, и всё в одно мгновенье – несусветная роскошь, о которой и не мечтается.
Общаться не хочу и не могу, но, так как прямо у моей палаты стоят диванчики и кресла для больных, знаю наизусть, кто с чем лежит и кто чего боится. Разговоры «на диванах» бывают разные: о мужьях и о работе, о моде и о кулинарии, о магазинах и врачах. Не обсуждаются только новости планеты и страны, как будто нет давно ни стран, ни новостей. Но в основном, конечно, говорят о своем. Я выучила все диагнозы и страхи.
Мне симпатичны две мои соседки, что лежат напротив: Тамара, высокая и крупная блондинка лет тридцати, и маленькая кругленькая Катя, чуть меня постарше. Каждый день они говорят об одном и том же, и одна слушает другую с неподдельным интересом и участием, будто впервые.
У Кати давным-давно была сложная «лежачая» беременность, почти как у меня. Но там причина – почки, какой-то врожденный дефект. Итог этого лежания, двухметровый двадцатидвухлетний сын, приходит к ней едва не каждый день: у них совместный бизнес и, как ни странно в таком случае, довольно нежные отношения. Вопреки всему сейчас у Кати всё намного легче, в больницу она попала первый раз, хотя уже на восьмом месяце, и до сих пор работает, не расстается с ноутбуком.
У Тамары три года назад случилась та самая замершая беременность, которой все боятся, и двое суток она рожала неживого мальчика, пока ей, наконец, не сделали стимуляцию. Она едва перенесла весь этот ужас, долго приходила в себя, развелась с мужем, поменяла квартиру, решила, что мужчина ей больше не нужен, а ребенок необходим в любом случае. Сейчас и у нее всё, кажется, нормально, и до родов осталась буквально дня два. Тамара каждый день ждет, что вот-вот эти роды начнутся и ее поднимут наверх, в родовую, считает и пересчитывает свой срок, боится «переходить», вспоминает жуткие истории на эту тему и умоляет Эру вызвать ей роды искусственно. Та, устав слушать одно и то же, кричит на весь центр, что все беременные – сумасшедшие, и стучит каблуками. Кто-то сказал, что Гамбург здесь проработала лет пятьдесят, тридцать из них собираясь сменить профессию. Ежедневно слушая всё это из-за двери, я учусь не реагировать, не знать, не втягиваться в пелену общей тревожности и страхов.
Вчера привезли пятнадцатилетнюю девочку с угрозой выкидыша, капали всю ночь, но она родила двойню на восьми месяцах. Говорят, рада, что избавилась от живота, просто сияет, хочет отказаться от детей, а тетки уговаривают забрать и «не грешить», как будто сами не были пятнадцатилетними. Главная тема дня. Ну, разумеется, Эра вызовет ее мать, чтобы та принимала решение, и сейчас всё гадают, усыновит она младенцев или нет.
– Усыновит, конечно, ну сколько ей, лет сорок, тридцать пять? – который раз вздыхают Тамара с Катей, как будто от этого зависит их судьба.
…Постояв минут десять во внутреннем дворике и несколько осмелев, я решаю двигаться дальше: ходить гораздо легче, чем стоять, и, кажется, я в состоянии перемещаться. На меня никто не обращает внимания, и можно двигаться куда угодно. Хорошо бы дойти до больничного сквера – там, говорят, до самого снега цветут диковинные цветы, к ним приставлен садовник. Но об этом нечего даже думать, мне нельзя отрываться от корпуса. Значит, выбор один – по тропинке вперед и назад. Но я, удлиняя, меняю маршрут. Каких-то метров двадцать – двадцать пять, короткий поворот налево – и я напротив главного фасада, там, где центральный вход.
Всё, что здесь происходит, понятно сразу и отражено в эпистолярном жанре на заборе, освоенном счастливыми папашами. Хладнокровно прочитав надписи: «Иринка, спасибо за сына!», «Ура, у меня дочка!», «Кто бы мог подумать, я теперь отец» и т. п. в разнообразных вариантах и бегло отметив парад дорогих иномарок, огромных цветочных букетов и камер, буквально заставляю себя подойти к больничному киоску напротив. Мне ничего не надо, но я внимательно рассматриваю бестолковый прилавок и покупаю два лимона, шоколад и хлопья – попытка зацепиться, втиснуться в русло обычной повседневной жизни, которая мне совершенно недоступна и даже не нужна как будто. Меня здесь нет, я где-то далеко, но надо заземляться, хотя бы сделать вид. И я отсчитываю деньги, покупаю. Придет Алеша – я скажу: ходила в магазин. И это будет правдой. Из праздничной толпы папаш вдруг выстраивается нечто вроде очереди перед заветной дверью – с минуты на минуту начнется выписка.
Бросив покупки в пакет и стараясь не оборачиваться в ту сторону, словно боясь усмотреть что-то запрещенное, медленно и старательно возвращаюсь назад, осторожно пересекаю свой дворик и смотрю на часы – целых тридцать минут вертикали. Целая жизнь. Тридцать минут и всего лишь три сокращения – не самых сильных, слава богу. Чувствую страшную усталость, тахикардию и будто бы возросшее земное притяжение, которое всё время нужно преодолевать. Слабеют мышцы – вот она, детренированность, о которой предупреждали. Сейчас это пройдет. Возможно, я чуть-чуть переходила, обрадовалась воздуху и солнцу. Но зато я теперь знаю: это возможно, и надо выходить время от времени, хотя бы иногда, минут на двадцать. Спасибо милой доброй Люсе.
Не раздеваясь – не могу, потом – я лягу, буду петь своей малышке песенки и буду рассказывать сказки. Вот только отдышусь, порадуюсь моменту, приду в себя. Мы обе привыкли к этому ритуалу общения, и я чувствую, что она его ждет каждый вечер. И если вдруг сказка запаздывает, она выдает нетерпение: ворочается, даже крутится как будто и барабанит ножками и ручками. Репертуар один и тот же: «Щелкунчик», «Черная курица, или Подземные жители», «Городок в табакерке», «Снежная королева». «Серая шейка». Тетки на диванах уже привыкли к моим выступлениям и перестали гадать, сумасшедшая я или нет. Однажды я слышала, что Эра им велит делать то же самое, но они, конечно, не делают, а зачем-то собираются возле моей палаты каждый вечер и по часу молча сидят. Чаще всего я рассказываю «Снежную королеву». Я добираюсь до того момента, как олень оставляет раздетую и разутую Герду возле куста с красными ягодами, где ее встречают полчища снежных хлопьев, которые она побеждает словом и попадает в чертоги снежной королевы, и понимаю, что в сказке всё непросто, и это – самая загадочная вещь, написанная для детей. Или для взрослых?
