Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
Ставя свою подпись, она с игривым цинизмом аристократки подумала: «Комплименты, экю — такой платы обычно достаточно».
Отправив ларец, она почувствовала, как горят все внутренности в ее вздувшемся животе. Никому про это не сказав, она легла.
Прошло несколько недель. Прелат не предпринял никаких действий в связи с Анной — к облегчению Брендора, у которого не было возможности поговорить об этом с Великой Мадемуазель, поскольку из дому та не выходила.
Анна каждый день навещала ее и читала ей свои стихи. По мере того как живот раздувался, старушка все более сдавала. А Ида, наоборот, пошла на поправку. Вместе с силами к ней вернулась и озлобленность. Ангельская кротость, которую она явила Анне тем вечером, после попытки покончить с собой, оказалась преходящей, вызванной шоком, подавленностью и лекарствами; чем скорее она выздоравливала, тем больше становилась прежней Идой — завистливой, негодующей и злобной.
Зато Анна не забыла тот вечер нежности, и не потому, что продлила его благотворное действие, хотя оно уже истекло: она отказывалась замечать, что Ида вновь стала неуживчивой, опять возненавидела ее.
На самом деле ярость Иды разгорелась из-за одного обстоятельства. В те дни, когда она еще ценила преданность Анны, как-то вечером она застала девушку горько плачущей.
— Анна, что случилось?
— Ничего.
— О чем ты плачешь?
— Не волнуйся.
С большим трудом, поборов в себе гордость, Ида сумела вымолвить:
— Что такого я сделала, что тебя так огорчило?
Анна улыбнулась сквозь слезы:
— Ты тут ни при чем. Меня тревожит то, что Великая Мадемуазель угасает с каждым днем.
Эти слова вызвали эффект искры в риге: огонь перекинулся на солому и в мгновение ока спалил все дотла. Ида могла принять любовь кузины, но лишь с тем, что объектом любви будет исключительно она. А поскольку Анне были дороги все, значит и любила она ее как всех, не больше и не меньше, и видела она в ней всего лишь попавшее в беду человеческое существо, одно из многих, кому требуется помощь. «Ага, ты любишь свою Великую Мадемуазель? Так вот, или она, или я!» — решила Ида. И тотчас открыла свое сердце, как и прежде, желчности, злопамятству и негодованию.
Однако Анна не только отказывалась замечать это, но, когда было трудно отрицать очевидное, она лишь вздыхала, думая при этом: «Как ей, должно быть, тяжело». Никакие грубости не смущали ее любви; больше того, каждый раз, когда Ида вела себя гнусно, Анна сильнее привязывалась к ней.
Анна изрядно продвинулась в своих медитациях. Она уже близко подошла к сущему, тому живому сердцу, которое бьется внутри мира, сжатие и расширение которого обеспечивает наше благоденствие; она приняла это тайное биение, через которое мы есть и к которому идем. Этот главный источник она назвала в одном из своих стихов «чистой любовью»:
О, чистая Любовь — я бестелесна:Парю, скольжу… О, чистая Любовь!Ни звать, ни вопрошать ее невместно —Я в ней живу, с ней воскресаю вновь.
Между просветлениями Анна ухаживала за Великой Мадемуазель. Ида, несмотря на свой крепкий сон, подозревала, что по ночам Анна уходит из дому. В первый раз она решила, что ей показалось. В другой раз Ида отчетливо видела, как Анна скрылась во тьме, а вернулась лишь под утро в насквозь промокшей одежде.
Ида пришла к выводу, что у Анны есть любовник. Эта догадка ее обрадовала. Она ликовала. Она приходила в восторг, но не потому, что Анна познала радость любви, а потому, что теперь Ида завладела тайной, которая могла разрушить репутацию кузины, этой кривляки, которую люди звали не иначе как Дева из Брюгге.
«Девственница, как бы не так! Такая же, как и я, — ухмылялась Ида, ворочаясь на своем ложе. — Эта лицемерка всех на свете ввела в заблуждение, однако я выведу ее на чистую воду».
К несчастью, поскольку она была еще слишком слаба, чтобы выслеживать Анну, рискуя сломать себе шею при малейшем неверном движении, ей пришлось ждать целых двенадцать недель, чтобы осуществить свое намерение. Все это время она считала, что Брендор и есть тот любовник, к которому по ночам Анна бегает за реку. Потому что мокрая одежда Анны поутру доказывала, что ей пришлось преодолевать водную преграду. Стало быть, она не оставалась в обители бегинок. Впрочем, никаких мужчин ночью в бегинаже не могло быть.
Чтобы увериться в своей правоте, Ида очень ловко, как ей казалось, расспросила кузину.
— Как ты находишь Брендора?
— Не поняла.
— Ты думаешь, он красивый?
Изумленная, Анна ответила не сразу. Она подумала, а потом произнесла нежным голосом:
— Разумеется, красивый. Даже очень.
По мнению Иды, это было признанием.
— А он не страдает оттого, что он монах?
— Я так не думаю.
— Нет, ты меня не понимаешь. Мужчине трудно отречься от зова плоти.
— Неужели?
— Да. Им это дается куда тяжелее, чем женщинам.
Ида несла невесть что — во всяком случае, противное тому, что она чувствовала: воздержание после того, как она стала калекой, тяжким грузом давило на нее.
Анна покачала головой:
— Об этом следовало бы спросить его.
— А он никогда… с тобой… словом, понимаешь…
Анна рассмеялась:
— Нет, Ида. Он меня любит, и я его люблю, но только не так.
Ида нахмурилась. Было ли это признанием или нет? С этой святошей никогда не знаешь, что и думать. Несколько дней подряд она наблюдала за ними, когда они говорили о чем-то под липой. Трудно было прийти к определенному выводу. Было ясно, что они в восторге друг от друга, но не было ни жестов, ни взглядов, указывающих на плотскую связь. Наконец Ида сочла, что она достаточно окрепла, чтобы выследить Анну, как только представится возможность. По двум признакам она могла предсказать, когда это произойдет: Анна отлучалась по ночам в полнолуние, после утомительного дня — она много работала, помогала бегинкам, читала вслух прикованной к постели Великой Мадемуазель. Именно так обстояли дела в один прекрасный день. Так как Великая Мадемуазель, по всем признакам, была совсем плоха, Анне пришлось немало потрудиться. Поскольку врачи бегинажа и больницы Святого Иоанна признали себя бессильными, Анна решила обратиться за помощью к Себастьяну Меусу из приюта Святого Космы, отменно владевшему врачебным искусством.
Поскольку об обычном врачебном осмотре не могло быть и речи — лечившие Великую Мадемуазель врачи были бы этим оскорблены, — Себастьян Меус попросил описать ему симптомы, поразмыслил, а потом попросил девушку подойти к нему попозже. Во время вечерни он вручил Анне зеленый флакончик и велел ей накапать из него десять капель в чашку с теплой водой и дать выпить больной.
Она выполнила предписание.
Вечером измотанная Анна сказала Иде, что ляжет спать пораньше. Ида потерла руки. Расчет был верен: после вечерни, когда бегинаж погрузился в сон, Анна, крадучись вдоль стен и стараясь, чтобы не скрипнули деревянные половицы, выскользнула из дому.
Анна продвигалась осторожно, оставаясь незамеченной, опасаясь наткнуться на что-нибудь и наделать шуму, который ее выдаст. Прихватив валявшееся на берегу полено, она спустилась к реке Рей. Войдя в воду, она, навалившись на него грудью, чтобы легче было плыть, заработала ногами и поплыла, рассекая воду.
Не колеблясь Ида, которая в детстве соперничала с Анной на пруду, поступила так же: навалившись телом на деревяшку, она принялась по-лягушачьи разводить ноги.
Чтобы ее не обнаружили, Анна несколько раз замедляла ход, прячась за своим плавательным средством, и переставала работать ногами. В темноте дозорный, склонившись над протокой, увидел бы только плывущий по воле вод еловый чурбак.
Ида следовала ее примеру, хотя и беспокоилась, хватит ли у нее сил, если плыть придется еще долго.
«Почему она уходит из города? Где же у нее свидание с Брендором?»
Миновав последние дома, Анна выбралась на берег, поднялась по откосу и зашагала дальше.
Довольная тем, что можно вылезти из холодной воды, Ида в свою очередь вышла на берег. Анна шагала долго, сначала по дороге, потом по тропинкам и, наконец, прямиком через лес. По тому, как уверенно она шла, Ида пришла к выводу, что маршрут ей хорошо знаком.
Несколько раз под ногами Иды трещали сухие сучья. Анна, должно быть, слышала треск, однако продолжала идти, не обратив на это никакого внимания.
Она вышла на лужайку у излучины реки, где вода замедляла свой бег. Держась позади, Ида забралась на дерево как можно выше и затаилась.
Анна разделась. Нагая, дрожа от холода, она пошла к реке.
После того как она провела много времени в медитациях, у нее появилась необходимость покидать мир людей, шумный, упорядоченный, полный запретов, где все были обязаны носить одежду. Она испытывала потребность отдаться природе, соединившись со стихиями: воздухом, землей, небом и водой. Медленно войдя в темный поток, Анна легла. Теперь в ее ушах, заполненных водой, было слышно, как шевелится в воде форель, как трепещут головастики и вздыхает тина. Ее волосы, собравшись венцом вокруг головы, касались тростника. Ей казалось, что висящие вверху звезды легко собрать — ведь они не выше серебристых черешен. Нет, она не будет их отцеплять, ни за что на свете не унесет их с собой — на это есть другие.
