Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

Пляж прятался в укромной речной излучине, точно в нежном сгибе локтя. А противоположный берег был очень высок, с одинокой сосной. И вечером по нему прогоняли коров.

Интересней всего – смотреть на рыбок. Они заселяют реку в изобилии. У самого берега в мелких лунках греются мальки. Они внимательно следят за тобой, и стоит сделать шаг, даже просто поднять руку, как веером бросаются из западни и повисают в метре от берега серой тучей. Но если войти в воду и стать смирно, мальки один за другим возвращаются и плавают у самых ног. Щекоча, тыкаются в щиколотки носами.

Взрослая рыба так близко не подплывает, но и не пугается особенно, неторопливо прохаживаясь в сторонке.

За излучину цеплялась другая излучина, потом еще одна – они шли непрерывно, петляя в зелени. Одна другую сменяли отмели, и я свободно бродил по ним вдоль реки, разглядывая пасущихся в прозрачной августовской воде рыб и думая, благо вокруг не было ни души, о естественном ходе жизни.

Кяхта

Когда-то сюда достигал через монгольские степи оживленный караванный путь и шел великий торг: китайский шелк и чай на русское золото и пушнину.

Кяхта гремела на всю Сибирь. Когда в этот крайний предел, в забайкальскую глушь, доставили ссыльных декабристов, городская верхушка закатила им грандиозный, на европейскую ногу, прием: для здешнего общества они были прежде всего частицей столичного света.

Теперь тут – дыра.

В местном краеведческом музее выставлен в натуральную величину назидательный экспонат – «бедная бурятская юрта». В ней грустно застыли у очага муж с женой в пыльных национальных лохмотьях. На дне почерневшего котелка поблескивают монетки: кяхтинские старушки приходят сюда, здороваются с манекенами по-бурятски и бросают милостыню.

Директор музея, толстый профессорского вида бурят, отвел нас в мемориальный дом, где когда-то скрывался Сухэ-Батор. Отдуваясь, улегся в ботинках на кровать вождя монгольской революции и оттуда, обводя руками комнату, знакомил с экспозицией.

В городе множество военных. Все дни в единственном ресторане при гостинице пировал лейтенант Евтушенко.

Монгольские сопки покаты, и потому ездят по ним как придется – по прямой. Еще летя сюда на кукурузнике мы дивились множеству расчертивших землю параллельных грунтовых дорог. Теперь объяснилось: ехать по травянистой целине глаже, чем по тряской колее, да и веселей.

Только что кончилось наводнение – разливалась Селенга – и в низинах вода еще не спала. Мы засели. Сопровождающий монгол отправился пешком куда-то за горизонт, за подмогой. А оставшиеся спутники достали холщовые мешочки с крупой и солью, тушенку, разложили костер и принялись варить похлебку. Под сидением оказался чемоданчик водки. Остаток пути ехали уже ночью, распевая «Славное море, священный Байкал» и другие песни.

В Монголии, у чабанов, ночевали.

Ночью мне стало душно в маленькой хибаре, тем более что и за ужином много пили. Я вышел. Овцы, невидимые в темноте, дышали, шевелились, переступали в своих загонах – ночь жила. В черном монгольском небе мерцали крупные шерстяные звезды. И мне открылся первородный смысл древней метафоры: звездные отары.

Я вышел из хибары чабановс сухим от духоты и водки горлом.Монголы спали у своих костров,дремали по степи стада монголов.Отара звезд кружила в вышине.Овец отара за спиной дышала.И смысл метафоры открылся мне,что пастухи придумали сначала.

…Не было больших и малых городов, воющих ночь напролет аэропортов, светящихся голубоватыми стеклянными стенами заводов и электростанций, тяжелых домов с миллионами горящих окон, бодрствующих в этот час центральных улиц, толп, разделяемых потоками машин с лакированными, отражающими разноцветные огни боками…

Лишь тьма, полная овец и звезд.

В улан-удинском аэропорту, пока ждали рейса, услышал историю страшной и глупой смерти девушки-практикантки в геологической партии. Съезжая на корточках, как с ледяной горы, по скользкой от травы покатой сопке, она выскочила на медведицу с медвежатами, и та ударом лапы содрала с нее скальп. Те несколько дней, что она еще жила, волосы вместе с кожей лица бородой висели под голым черепом.

Когда девчонка летела с горки, бывшая при ней собака, учуяв зверя, неслась рядом, лаяла, хватала за платье, но та с хохотом отбивалась от собачьей морды… Хозяин, узнав о случившемся, пристрелил собаку.

Баку

Именно так я в детстве представлял себе посадку на Марс.

Самолет пробежал по земле и остановился посреди голой равнины с редкими желтыми пятнами высохшей травы. По далеким окраинам ее обступал синеющий в мареве нефтяной металлический лес.

Выбранная пилотами лужайка в металлических марсианских джунглях.

Легкий ветерок.

Рощи треугольных вышек подходят вплотную к шоссе. Безлюдье их подчеркнуто непрестанным движением коромысел – качающих, качающих, качающих из земли нефть…

Ночь оказалась черна и прохладна.

Ее освежало влажное цоканье копыт по дну четырнадцатиэтажной пропасти под гостиничным балконом: площадь слегка подсвечена, и по ней катит старинный фаэтон. Со дна пропасти величественной скалой, изрытой гнездами темных окон, вздымается громада Дома правительства.

Фаэтон возвращается с новыми седоками.

Широкая дуга огней взбирается вверх до горизонта. Со стороны моря темно. Только несколько огоньков на танкерах, дремлющих на рейде.

Утром вчерашняя скала превратилась в мавританский замок с башенками.

По гладкой воде залива жуками-водомерками разбежались байдарки.

Город плавал в желтом зное. Он изнывал.

Зной тягуч, как восточная музыка. Небо расплавилось и затопило горизонт. Солнце съело все краски, оставив крышам, стенам, мостовым и морю одну – режущую глаз, белесую.

Оно выбелило даже листву деревьев.

В поисках завтрака – стакана простокваши и квадратика творога – пришлось совершить кругосветное путешествие по прилегающим кварталам.

Зато бакинский базар, куда мы попали после полудня, оглушил завалами разноцветных фруктов, овощей и всяких трав по грошовым ценам. Нахватали чего попало, я вышел ошеломленный. Ощущение рога изобилия не рассеялось даже после, когда дыня оказалась несладкой, а сливы – и вовсе кислятиной. Позже по состоянию торговых рядов мы имели возможность следить за рóдами азербайджанской земли: всякий день какие-нибудь фрукты исчезали, а на их место приходили два-три новых сорта еще роскошней прежнего.

Все двери на лестничных клетках были стальные, массивные, заботливо покрытые масляной краской, дабы уберечь не только от взломщиков, но и от самого времени, съедающего сталь. Оставалось только гадать, поднимаясь по лестнице, какие сокровища прячутся в этих сейфах.

К двери была приварена медная визитная карточка с надписью «Сезам-заде». На звонок открыл сам хозяин. Он и впрямь стоял на пороге сокровищницы.

Просторный холл выглядел как пещера графа Монте-Кристо. Нежным розовым блеском сияли на полированной подставке каминные часы, большие и витиеватые, как торт на юбилейном обеде. Черные резные стулья, обитые красной кожей, и такое же кресло, скрестившее ноги под сиденьем, окружали столик чинной толпой. А щедро позолоченная лампа на столике возвышалась подобно осеннему кусту.

Здесь были декоративные тарелки, чеканные блюда, картины в великолепных рамах, статуэтки – отменного вкуса, тонко отреставрированные, бесценные. И сам хозяин был красивый загорелый седовласый старик в распахнутой на груди голубой рубашке. Он был приветлив, энергичен, мудр и говорил глубоким голосом с приятным акцентом. Время от времени холл, где мы беседовали, плавно пересекала младшая дочь художника – скрипачка. Она не была красива, да и не так уж молода, но источала электричество телесной любви: взгляд ее бил, как ток. Когда она присаживалась на минуту и брала в гибкие руки кота, черного, как ночь с зелеными фонарями, и над его горящими глазами вспыхивал ее собственный взгляд, горячая мягкая волна падала по телу мужчины.

Хозяин пригласил в гостиную. На благородных серых стенах висело несколько превосходных картин, много дорогих тарелок и старинные золоченые канделябры с хрустальными подвесками, переделанные под электричество. Стол был уставлен фруктами в старом фарфоре, хрусталем, серебряными вилочками и ножичками. На выбор было предложено шампанское и коньяк…

В сравнении со всем этим великолепием то, о чем говорилось в продолжение вечера, и сами картины художника казались сущим пустяком.

Мастерская Бахлул-заде была попросту обширный застекленный чердак блочного состарившегося дома. Дверь была нараспашку, я стукнул для порядка костяшкой пальца по косяку, и мы вошли.