Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

Мужчины проводят тут целые дни. Пьют чай вприкуску с мелко наколотым сахаром. Беседуют. Режутся в нарды.

Характерный костяной стук нардов рассыпается в окружающем гаме.

Чайханщик-виртуоз разносит чай в маленьких приталенных стаканчиках. При этом он в воздухе описывает блюдцами восьмерки и едва ли не вертикальные круги, но до того быстро и ловко, что прижимаемые центробежной силой стаканы не успевают проронить ни капли.

Чай темно-красен, горяч, душист.

Прислушиваясь к азербайджанской речи за соседними столиками, прихлебывая чай и разленившись в приятной прохладе навеса, можно просидеть сколь угодно долго, поглядывая на пестрые ряды базара за зеленой ширмой кустарника.

Пришел профессор и сказал, что все закуплено, можно ехать.

Мы погрузились в зафрахтованный им автомобиль и рванули с ветерком.

По узким, зажатым в каменных стенах улочкам шофер гнал во весь дух. Когда же вырвались на простор, поддал еще газу, и мы помчались весело по выжженной зноем равнине, прижатой плоским, выцветшим, как бы запыленным небом.

Под ногами перекатывались арбузы с дынями.

Из приемника лилась, раскачиваясь, турецкая музыка.

Праздник продолжался.

После второго завтрака отправились купаться.

Море здесь изумительно красивое, теплое, ласковое. Еще ласковей Черного.

Это оттого, что оно тут мелкое и все насквозь прогревается солнцем.

Весь здешний берег сложен из маленьких раковин: совершенно целых и чистых – у воды, слегка поколотых – подальше, из мелких осколков метрах в двухстах и вовсе из мельчайших там, где почва кажется уже обычным песком – но и он состоит на деле все из той же битой скорлупы.

На обратном пути я пригляделся к каменным блокам, из которых тут сложены все дома и заборы. Те же спрессованные ракушки.

Целый полуостров, терпеливо выстроенный моллюсками неизвестно для кого.

Собственно, купанием очарование дня исчерпалось. Принялись съезжаться гости.

Первым прикатил директор птицефабрики.

Неведомо откуда взялся и упитанный барашек, явственно имевший к великому бройлерному хозяйству куриного директора косвенное отношение.

Барашек мирно пасся на привязи перед террасой, пощипывая газон. Прибывший вместе с ним специальный человек сидел тут же на корточках и точил ножи.

Все это напоминало детскую сказку про костры горючие и котлы кипучие. Мне было объявлено, что, по обычаю, барашка зарежут у моих ног. Испытывая легкую дрожь, я согласился.

Впрочем, все оказалось очень просто и нестрашно.

Барашку связали крест-накрест три ноги, оставив на свободе одну заднюю: чтобы выгоняла кровь, объяснил бараний мастер. Потом положили его на край каменной дорожки, так что голова немного свешивалась вниз. И приезжий мастер полоснул отточенным ножом поперек бараньего горла.

Ничего ужасного не произошло – голова, не издав ни звука, откинулась назад, точно крышка какого-нибудь футляра, держась на пружине позвонков. Из шеи длинной алой струей забила кровь.

Так длилось несколько минут. Потом животное начало хрипеть и бить свободной ногой. Затем голову отрезали. Я потрогал ее. Она была теплая, мягкая и как бы живая.

Разделка туши оказалась родом искусства. Барашка подвесили на крюках. Точными и быстрыми движениями мастер ловко рассекал шкуру и снимал ее, как снимал бы меховой чулок. Чуть помедлив, он прицелился и глубоко вогнал длинный нож, проткнул сердце, отчего на каменный пол хлынул целый поток черной крови: иначе она разлилась бы внутри, испортив требуху. Так же, одним взмахом, он вспорол брюхо – и разноцветные, как в анатомическом атласе, внутренности вывалились и повисли гроздью. Раздельщик отыскал какой-то кончик и принялся, быстро-быстро перебирая руками, вытягивать и укладывать у своих ног блестящие тоненькие кишки: «Шесть метров», – пояснил он мне.

Меньше чем за час барашек был выскоблен и обмыт водой и утратил всякое сходство с животным – его алая грудная клетка, затянутая изнутри мутной пленкой, похожей на полиэтиленовую, была вывешена проветриваться, точно муляж в витрине. Мастер сложил ножи, вымыл руки, сел в свой «москвич» и уехал.

Очарование рассеялось постепенно, в течение обеда и ужина и еще какого-то ночного ужина, в продолжение которых бесконечной чередой прибывали гости, каждый из коих непременно оказывался самым уважаемым и самым выдающимся в своей сфере – будь то сфера академической науки, торговли или охраны правопорядка – или еще каким-нибудь «самым», так что все это быстро опротивело, тем более что всякий явившийся объявлялся самым торжественным и высокопарным тоном, а тосты становились все цветистее и откровенно льстивей. Это продолжалось и на другой день, с не столь безмятежным, как первое, утром, потому что в нем уже предугадывалось появление вчерашних и новых гостей, коньяка и водки, что и не заставило себя ждать.

Впрочем, был там один, помоложе других, не то переводчик стихов, не то поэт, единственный из всей оравы, приехавший к А. по делу. Они с утра посидели часок вдвоем над какой-то статьей, но он, кажется, не остался обедать – или забился в дальний угол стола и умолк, так что я потерял его из виду.

И еще приятно было забираться в бассейн и плескаться там всякий раз, как почувствуешь, что голова тяжелеет.

Насколько я мог судить, нынешний уикенд на профессорской даче не был из ряда вон выходящим. Раздвоение между письменным столом и вполне азиатскими оргиями входило в естественное состояние профессора А. Он откровенно любил выпить, а выпив, становился, как это часто на Востоке, многословным, высокомерным и хвастливым. Впрочем, азиатчина проглядывала порой и в его суждениях на трезвую голову.

Трудно было понять, когда же он пишет свои труды. Позже я нашел у себя сборник персидских стихов с его предисловием. Оно производило довольно серьезное впечатление. На что я, по правде, после дачных развлечений уже и не рассчитывал.

Вечером второго дня мы вернулись в Баку, и профессор той же ночью улетел в Москву, где сохранил за собой квартиру и жену.

Под ослепительным прямым солнцем замок Дома правительства кажется островом, над которым совершил свою работу ветер – желто-серым берегом с черными провалами пещер и птичьих гнезд. Он нравится мне все больше.

Проехались по морю на катерке. Все сорок пять минут он плыл по мертвой, убитой нефтью воде с радужными полыньями в массивах тяжелой, коричневой, то сбивающейся в шарики, то лежащей пластами нефти.

Впервые я увидел море без чаек.

Во внутреннем каменном дворике дворца Ширваншахов, на мраморной скамье в тени фисташкового дерева, где услаждают взор бледные фиолетовые цветы иранской розы, поневоле начинаешь мыслить цветистым языком Востока.

Фиолетовые лепестки опадают на гладкую воду умолкшего фонтана. Ни стражников, ни визирей, ни смуглых танцовщиц, ни придворных мудрецов.

От Баку до Ленкорани километров двести пятьдесят высохшей плоской степи. Только в начале и в конце пути его украшают горы, беленькие дома, деревья.

Поднявшись над Баку и одолев невысокий перевал, шоссе ныряет в облюбовавшую Апшерон долину. Здесь она выходит к морю.

Эта обширная страшная земля похожа на раннедевонский пейзаж из книги «По путям развития жизни». С той разницей, что вместо примитивных растений отвоеванную сушу покрыла металлическая поросль нефтяных приисков. Вращение маховиков и движение коромысел сверху не видны, и долина с вышками и тусклыми озерками нефти выглядит совсем безжизненной, точно Земля после войны с марсианами.

Двухчасовая остановка в Гобустане перевернула мой взгляд на наскальные рисунки.

Что-то существенное улетучивается с них при пересъемке. Быть может, репродукциям недостает стесненного скалами воздуха этих мест.

Первобытные художники не были наивны (что я прежде по наивности полагал). Они были уверенные мастера. Их работы невероятно экспрессивны и достигают сути вещей.

Ухваченные точным резцом, явились из многотысячелетней дали быки с длинными изогнутыми рогами. Женские фигуры очень просто очерчены, но передают тяжесть женского тела. Мужчины с дротиками в руках и с преувеличенно длинными хоботками между ног воинственно ликуют.

Степь, степь. Справа от шоссе – кладбище какой-то маленькой мусульманской общины. Надтреснутая мечеть с теснящимися к ней могильными камнями. Никакого жилья на много километров вокруг. Хоронить сюда спускаются с дальних гор.

Машина летит, шоссе раскручивается подобно стальной рулетке. Биюк-ага, двадцать лет возивший министра мелиорации, нацепил темные очки и откинулся на сиденье. Голубой рукав тенниски трепещет во встречной струе, стрелка спидометра твердо стоит на законной отметке «80», и эти восемьдесят километров в час без следа поглощаются шириной пространства.