Альва Бесси - Люди в бою
Вулф тоже поднялся к нам, они с Ламбом и еще кое с кем из штаба бригады совещаются в обложенном мешками с песком блиндаже, освещенном свечкой; изучают карты, обсуждают наши возможности. Вулф требует доложить обстановку, мы рассказываем, что знаем: по нашим данным, один человек убит, пятнадцать ранено, многих мы не досчитываемся; имели место бегство, отступление без приказа — вот все, что нам известно. В темноте все равно никого не найти. Санитары куда-то запропастились; царит страшная неразбериха, бойцы не могут найти свои отделения, взводы, роты; неправильно истолковав приказы, в наступление первыми пошли не те роты; у нас были неправильные данные — вернее, вообще не было данных о протяженности укреплений противника. Поэтому нас оставляют на наших позициях, а англичан переводят из резерва и перед рассветом проводят через наши позиции (нас так и не сняли с них), затем в свой черед бросают в атаку, но их атаку тоже отбивают. Мак-Папов, которых было подтянули к нам, когда мы дрогнули, возвращают на левый франг, где они стояли с самого начала; мы возвращаемся восвояси; штабные нашей роты, которой теперь командует Дик Рушьяно, залезают в свои каменные укрытия у подножия скалы; и тут сквозь густой туман пробиваются первые лучи солнца.
Туман дает нам передышку от самолетов. Вчера они весь день не давали нам покоя: бомбили Пинель за нами, Корберу и дорогу на Гандесу справа от нас, Мору и наши коммуникации. С вершины видно, как они грозными рядами с устрашающей неспешностью, аккуратно, методично, по квадратам, сеют смерть; пыль стоит столбом, воздух затянут дымом, вибрирует от взрывов. Наши зенитки прицельно стреляют по самолетам, но это производит жалкое впечатление. Эти длинные легкие противозенитные пушки хороши в деле, но у нас их слишком мало и особого эффекта они не дают. Семьдесят пять самолетов противника с обидной легкостью проносятся над нами, их не задевают редкие залпы наших зениток; когда же появляются десять наших самолетов, орудия противника открывают огонь такой силы, что небо на сотни акров становится черным. Тяжелое это зрелище, и мы знаем, кто в ответе за него: Франция, Англия, Комитет по невмешательству, Италия, Германия, и в последнюю очередь упомяну игравшую далеко не последнюю роль добрую старую Америку с ее «нейтралитетом», благодаря которому стала возможна продажа оружия американского производства Италии и Германии для переправки его Франко.
К десяти утра, несмотря на густой туман, в небе снова слышен гул самолетов, и Кёртис, затаившийся в соседнем укрытии, говорит мне: «А вот и они!» — «Успокойся! — говорю я. — Нет видимости, им не разглядеть нас сквозь туман». Мы замолкаем, прислушиваемся, а они все гудят и гудят в вышине. И тут меня осеняет: ура! мерзавцы сбились с пути, они пытаются приземлиться; я мечтаю только об одном: боже, сделай так, чтобы они неправильно определили высоту и врезались в какой-нибудь утес поострее, но они все гудят и гудят над нашими головами, нам не видно их сквозь пелену тумана, а они летают над нами туда и сюда, уносятся вдаль и снова возвращаются. Внезапно слышен знакомый свист — в ущелье за нашей горой летит бомба, земля под нами вздымается, нас швыряет взад, потом вперед; обхватив головы руками, мы слышим, как камни, комья градом падают на землю, в ушах стоит звон, мы втянули головы в плечи, ждем — сейчас шарахнет.
Позже облака исчезают, однако самолеты больше не появляются; наступает мертвая тишина, стоит удушающая жара, однако ничего не происходит. Стихли винтовки, смолкли пушки, не взлетают больше мины над нашим склоном. «Qué pasa?»[158] — спрашиваю я Рамона Санса, нашего интеллектуала, и он, как и подобает, говорит: «Nada»[159]. Мы третий день сидим в этом укрытии, недавно пришла почта, а с ней сигареты. Две штуки я отсылаю в конверте Эду Рольфу, который, по моим расчетам, уже наверняка вернулся из Барселоны и должен быть при штабе батальона. Все еще здесь и пока цел и невредим «пишу я». Надеюсь, что и ты тоже. Просьба вынуть вложения. Не могу же я ему написать: бога ради, поторопись, вытащи меня отсюда, бога ради, сделай что-нибудь; бойцы Листера стояли здесь двадцать дней, сейчас идет к концу только третий наш день здесь…
* * *…Неожиданно я получаю массу сигарет — от моих мальчишек, из Лондона от Карновского и Бранд, от других друзей; я распихиваю их по карманам кожаной куртки, рубашки (где они пропитываются потом, что их ничуть не портит) — повсюду. Мы лежим, согнувшись в наших мелких укрытиях у скалы; я лежу на спине, у меня в ногах пытается прикорнуть Дик, за ним примостились Арчи и Санс. Фашисты открыли огонь сразу после полудня, с самого начала хорошо пристрелялись. По нашим подсчетам, палят семь батарей — все они нацелены на наш сектор в пятьсот ярдов шириной. Вот полетели снаряды — и мы лежим, не поднимая головы; нам слышно все от начала до конца — трижды глухо, вовсе не грозно, громыхают откатывающиеся орудия, короткая тишина, глухое шипение, crescendo, переходящее в пронзительный свист (а если снаряд рвется поблизости, то в вой), — и оглушительный грохот бьется о склоны ущелья позади нашей горы. Мы высовываем головы — поглядеть, куда попали снаряды, видим, как расходятся клубы белесо-бурого дыма, как падают, словно снятые замедленной съемкой, камни, а порой — как разбегаются бойцы. И вот снова летят в нас снаряды, и снова мы лежим не шелохнувшись.
— Этот упал совсем рядом, — говорит Кёртис. — Они нас засекли.
Он сидит с телефонистом Феликсом в соседнем окопе. Я переворачиваюсь на спину, мне бросается в глаза пистолет Аарона: весь в потеках засохшей крови, он торчит из щели между камнями, куда я его воткнул. (Доктор Саймон передал нам, чтобы мы не беспокоились: Аарон выкарабкается.) Слышу — снова летят снаряды, зажмуриваю глаза, закрываю лицо руками, жду. В такие минуты ничего не чувствуешь — только сердце ёкнет да машинально съежишься — и вот снаряды уже пролетели. Случается, снаряды разрываются; случается, снаряд, просвистев у тебя над головой, вдруг перестает вращаться и, кувыркаясь, лениво летит дальше, пыхтя, как мальчишка, который, набрав побольше воздуха, потом с шумом выпускает его.
— Господи! — говорит Кёртис. — Вот ужас!
— Заткнись!
— Почему? Что такое?
— Можно подумать, тебе одному плохо.
Если поднять голову, я вижу сложенные из камней укрытия, где сидят другие бойцы нашей plana mayor — санитары, парикмахер, каптенармус Лара. Пока летят снаряды, они лежат ни живы ни мертвы, но, когда снаряды уже упали и шрапнель перестает хлестать и цокать по камням, они мигом вскакивают и высовываются из-за бруствера — кукольный театр, да и только. Потешное зрелище! Впереди меня, пригнувшись, стоит Дик, за ним Арчи, сзади ничком лежит Санс.
— Так как? — орет Арчи.
— Что, как? — кричит Дик.
— Пора бы нам на передовую, — говорит комиссар, и оба ныряют в укрытия, нас оглушает взрыв, шрапнель вонзается в скалу, осыпая нас градом камней.
Раздается страшный, неистовый грохот, слышится душераздирающий крик, у меня темнеет в глазах. Я теряю сознание, впрочем, тут же прихожу в себя, щупаю голову, гляжу на руку — крови на ней нет. Ничего невозможно разглядеть — пыль, дым застилают воздух. В ушах стоит звон, беспрерывный душераздирающий крик. Откуда-то издалека до меня доносится голос Дика: «В кого угодило? В тебя, Бесс?» — «Вроде нет», — отвечаю я, садясь. Крик идет откуда-то из-за моей спины, я встаю, поворачиваюсь и вижу: Кёртис лежит на животе, у него вырвало ягодицы, он держит их в руках, его обращенное ко мне лицо покрыто смертельной бледностью, запорошено каменной пылью, глаза смотрят на меня, рот открыт, изо рта рвется крик. Я не могу оторваться от его глаз.
— Пошли! — кричит Арчи, и они с Диком, пригнувшись, бегут наверх.
Феликс лежит позади Кёртиса, его ноги залиты кровью, лицо неподвижно; я перелезаю через уцелевшие остатки наших каменных «ванн». Феликс говорит мне: «Сначала займись им, ему крепче досталось». Кёртис, хотя губы его не двигаются, исходит криком, глаза у него вытаращены, я приговариваю: «Не волнуйся, не волнуйся, не волнуйся» — и вдруг чувствую: до чего же мне надоело лежать без движения, ждать, когда со мной что-нибудь стрясется, до чего же хорошо наконец что-то делать, двигаться. Я зову фельдшера, но он на передовой; кричу, чтобы мне дали бинты, и мне дают тоненький бинтик, который мне ни к чему. Я зову санитаров — вот наконец и они; мы подхватываем Кёртиса (он уже перестал кричать), и санитары уносят его под огнем — снаряды падают перед нами, за нами (над соседним укрытием выскакивает голова Рафаэля с разинутым ртом). Шум стоит чудовищный, шрапнель воет, хлещет по камням.
У Феликса с ног свисают кровавые клочья, у него раздроблена ступня, сквозь дыры в ботинке торчат кости. Я даю ему сигарету (совсем как в кино), пытаюсь липкими от крови руками прикурить ее для него, не сразу с этим справляюсь. Рафаэль перебрасывает нам фляжку с вином, мы прикладываемся к ней. Лужа спекшейся крови на дне укрытия напоминает застывшую мастику. Я набрасываю на нее одеяло, другим одеялом укрываю Феликса, залезаю обратно в свое укрытие, Дика и Арчи там уже нет, есть только Санс, он просит у меня сигарету, мы оба растягиваемся на дне, закуриваем.
