Джеймс Олдридж - Горы и оружие
— Завтра французы вынут затычку из бочки, — произнес по-французски Эндрью, когда они вырвались наконец из пыли и давки проспектов, сходящихся к площади.
«Завтра, — подумал Мак-Грегор, — придется сказать Кэти о поездке».
День начался не с этого. Мак-Грегор прежде дождался звонка из Лондона, от Сеси. «Доехала благополучно. Так все это глупо...» Позавтракали. За столом затем Мак-Грегор просмотрел газеты этого судьбоносного для Франции дня. Де Голль вернулся в Елисейский дворец; федерация левых сил созывает совещание без участия коммунистов; по мнению коммунистов, не может быть возврата к политике третьей силы или к правлению мага-чудотворца. Эндрью прочел вслух из «Комба», из вложенных туда полос «Канар аншене[38]», что последним, решающим шагом явится выбор между де Голлем и коммунистами. Все же прочие, по существу — лишь союзники первого или вторых.
— В понедельник я возвращаюсь в Лондон, — объявила Кэти и встала из-за стола.
Переглянувшись с Эндрью, Мак-Грегор последовал за ней наверх. Закрыл за собой дверь спальни, как бы отрезая себе отступление.
— У тебя деньги есть? — спросила Кэти.
— Во французской валюте?
— Да.
— Франков двести.
— Дай их мне. Нужно уплатить тете Джосс за купленные вина и напитки. А больше у тебя нет разве?
— Я возьму сегодня.
— Надо еще по меньшей мере сто франков.
— Хорошо.
— Уж эту малость мы просто обязаны. — Тон у Кэти был такой, словно Мак-Грегор отказывался до сих пор платить; но он понимал, что этим тоном Кэти хочет заставить его перейти к обороне еще до начала разговора. Он помедлил, глядя, как Кэти ищет туфли в одутловатом гардеробе.
— Я заказал билет на завтра — улетаю в Тегеран, — проговорил он. — Надо ехать спасать, что еще можно спасти. Я должен объяснить кази, что произошло здесь.
Кэти застыла — на одно лишь мгновение. И вышла, хлопнув дверью ему в лицо. Он пошел за ней.
— Послушай, Кэти, — сказал он. — Мне ведь пустяк остался, дай мне спокойно кончить, а затем я рад буду распроститься с ними навсегда. Они должны воспрепятствовать доставке оружия. Я еду лишь затем, чтобы разъяснить им это. Иначе все мои прошлые усилия там, все насмарку...
Не отвечая, не останавливаясь, она спустилась во двор. Он шел следом молча, беспомощно. Она вышла в ворота, он сунулся было за ней, но она оттолкнула его. В лице, во всех движениях ее была не жестокость и не жесткость, но окончательность. Глаза заплыли слезами.
— Не хочу больше и быть с тобой в одном доме. И говорить не хочу.
— Но бога ради...
— Из гор оттуда, — гневно, сквозь слезы рубила она слова, толкая на него створку ворот, — из гор оттуда ты сейчас живым не вернешься... — У нее перехватило голос. Сильным толчком она закрыла ворота. — И поделом тебе будет, — донеслось сквозь старую ограду. — Сам напрашиваешься!
Он постоял, послушал ее быстрые уходящие шаги. Потом направился обратно в дом. Навстречу ему сбежал с лестницы Эндрью.
— А я за тобой. Из Лондона звонят.
Мак-Грегор вошел в кабинет, взял трубку. Сеси, наверное. Но нет, телефонистка из Лондона спрашивает мистера Айвора Мак-Грегора.
— Слушаю вас.
Телефонистка объяснила, что вызывает Тегеран и вызов пущен через Лондон, потому что связисты бастуют, автоматическая же линия Лондон — Париж работает.
— Алло, это я. — Звонил Джамаль Джанаб из Тегерана, из управления ИННК; слышно было, как он надсаживает горло в своем стеклянном кабинете, отдавая дань важности и дальности разговора.
— В чем дело, Джамаль? Что случилось?
— Обрадовать тебя хочу, — кричал Джамаль. — Ты меня слышишь?
— Да, да.
— Ты назначен на пост постоянного представителя ИННК в Женеве, в Комиссии по мировым запасам и ресурсам.
— Так. Когда назначен?
— Сейчас, сегодня. Ну как, рад?
— Конечно.
— А что еще важней, — возбужденно продолжал Джамаль, — мы выставляем твою кандидатуру в директорат комиссии. И поскольку все знают тебя и твои теоретические труды, ты без труда получишь директорский пост, клянусь тебе. И это, хабиби, будет, наконец, вознаграждением твоих многолетних заслуг.
Мак-Грегор бросил взгляд на своего стройного сына, стоявшего у окна. Поглядел на вазу с увядшими листьями, сохнувшими на подоконнике лет двадцать.
— Алло, ты слушаешь?
— Да. Новость прекрасная, — воскликнул Мак-Грегор по-персидски. — Великолепная! И я знаю, кому обязан ею. И сто, тысячу раз обнимаю тебя, Джамаль.
В ответ Джамаль стал цветисто превозносить заслуги Мак-Грегора.
— Друг мой, друг мой, — взволнованно повторял он, и Мак-Грегор чувствовал, как переполняет Джамаля горячая вера в семью, дружбу и преданность другу. — Но... — произнес драматически Джамаль и длил паузу, пока Мак-Грегор не спросил:
— Но что?
— Прошу, хабиби. Не делай ничего, что может погубить радость. Не восстанавливай против себя. Не давай себя ни во что впутать... у нас в горах. Ты меня понимаешь.
«У нас в горах». Мак-Грегор невольно с грустью усмехнулся. Не одному ему, а тысяче подслушивающих сейчас ушей понятен намек Джамаля.
— Я тревожусь за тебя, — продолжал Джамаль.
— Я приеду, повидаемся, — сказал Мак-Грегор. — Не слишком тревожься, Джамаль. Все будет хорошо.
— Прошу тебя! — снова воззвал Джамаль. — Береги себя, прошу.
— Ну, разумеется. «Пройду, не смяв и лепестка», — пообещал Мак-Грегор.
Поделились семейными новостями, и Джамаль сообщил, что дочурка его лепит чудесных зверюшек из английского пластилина.
— У меня на окне целый зоопарк, да только у слонов хоботы все отваливаются, а у обезьян — хвосты, — со смехом сказал Джамаль. Опять повторил поздравления и опять, и наконец после многократного обмена персидскими изъявлениями взаимной любви, уважения, веры Мак-Грегор положил трубку.
— Ну, ничего такого? Все в порядке? — спросил Эндрью.
— Да. Все в порядке, — кратко ответил Мак-Грегор.
Глава тридцать шестая
Это был последний день его в Париже; он шел в агентство Британской авиакомпании за билетом, и Эндрью шел вместе с ним. Ночью дважды гремели взрывы в конце улицы, и на Левом берегу не улеглись еще ночные гулы.
Вручая Мак-Грегору билет, клерк сказал, что автобус отправится в Брюссель в девять утра от гостиницы «Континенталь».
— Но советую — поменьше багажа, — предупредил клерк. — Места в автобусе мало.
Возвратились домой, и Мак-Грегор написал Сеси короткое письмо, велел слушаться маму. Подошло обеденное время, а Кэти все не было, и Мак-Грегор спросил сына, молчаливо наблюдавшего за ходом родительской ссоры:
— Куда бы нам сходить поесть?
— Дожидаться выступления де Голля лучше всего будет в «Ротонде», там когда-то Ленин назначал встречи Лонге.
Но оказалось, что «Ротонда» теперь — полуресторан-полукинотеатр. Пошли поэтому в «Купол», сели там на кожаных банкетках. Было начало третьего, а речь де Голля — в четыре, но «Купол» уже перекипал от ожидания.
— Ты читал роман Золя «Париж»? — спросил Мак-Грегор сына.
— Нет, только предисловие Гюго, нам его в лицее задавали.
— Золя, должно быть, вдохновлялся здесь, в «Куполе», — сказал Мак-Грегор.
Принесли заказ. Мак-Грегор успел уже забыть, что заказал, и удивился, увидев перед собой на блюде форель. Вокруг ели, разговаривали, спорили. Эндрью все поглядывал на часы, и вот официант включил радио. Шансонье допел «Мари», затем торжественным предвестием прозвучала классическая увертюра, и наконец раздался старозаветный, гневный, металлический голос де Голля, обращающийся к француженкам и французам.
Президент объявил, что не уйдет в отставку. И что правительство не уйдет в отставку. Выбор у нации лишь между ним и коммунистами. Но коммунистический путь — не для Франции. Он предлагает парламентские выборы и референдум. В случае же отказа употребит силу власти для восстановления порядка в стране. «Силу власти» — раздельно и гулко прозвучали слова. Впредь до выборов Национальное собрание распущено. И на этом президент поставил точку.
«Купол» зашумел. «Восемнадцатое брюмера!» «Второе декабря!» «Тринадцатое мая!» Волнение вокруг напоминало переполох на фондовой бирже.
— Куполянам не по вкусу. Они возмущены, — заметил Эндрью.
— По вкусу им или не по вкусу, разница невелика, — сказал Мак-Грегор. — Все кончено.
Уплатив по счету, они вышли и под зеленовато-бледным солнцем направились на тот берег поглядеть, как двести тысяч голлистов шествуют по пыльным Елисейским полям с пением «Марсельезы». Мак-Грегор любил «Марсельезу». Но, глядя на этих торговцев, собственников, дельцов, на женщин в пальто верблюжьей шерсти, он просто не мог поверить, что крестьянские сыны, французские солдаты окружили Париж в танках и бронетранспортерах, чтобы защитить бумажные трехцветные флажки, торчащие в шляпах голлистов.
— И вот так поставлен крест на великой парижской революции, — сказал Эндрью.
