Билл Брайсон - Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира
Кончилось тем, что я, раздраженный и нетерпеливый, вошел в набитый битком «Макдональдс», прождал целую вечность в длинной нервной очереди, став еще более раздраженным и нетерпеливым, и наконец заказал чашку кофе и яйца «Макмаффин».
— Возьмете яблочный рулет? — спросил обслуживавший меня прыщеватый юноша.
— Простите, — ответил я, — разве я выгляжу умственно неполноценным?
— Пардон?
— Поправьте меня, если я не прав, но я, кажется, не просил яблочного рулета?
— Э… нет.
— Так что, я выгляжу таким тупым, что не способен попросить яблочный рулет, если бы мне его захотелось?
— Нет, просто нам велят всех спрашивать.
— Считается, что в Эдинбурге все умственно неполноценные?
— Просто нам велят всех спрашивать.
— Ну, так мне не надо яблочного рулета, потому я его и не просил. Хотите знать, не хочу ли я отказаться еще от чего-то?
— Просто нам велят спрашивать всех.
— Вы запомнили, чего я хочу?
Он в смятении заглянул в свой блокнотик.
— Э, да, яйца «Макмаффин» и чашку кофе.
— Как вы думаете, удастся мне получить их сегодня утром или мы еще побеседуем?
— Ох, да, я сейчас принесу.
— Благодарю вас.
Ну, честное слово!
Потом, почувствовав себя чуть менее раздраженным, я вышел на улицу, где увидел, что дождь разошелся вовсю. Я перебежал через дорогу и по наитию нырнул в Королевскую Шотландскую академию — гордое ложноклассическое здание с подвешенными между колоннами знаменами, превращавшими его в слабое подобие занесенного в чужую страну рейхстага. Я заплатил 1.50 за билет и, встряхнувшись, как промокший пес, прошаркал внутрь. У них работала осенняя выставка, или, может, это была зимняя выставка, или круглогодичная. Я не заметил никаких объявлений, а картины были подписаны цифрами. За каталог, говоривший, что они означают, пришлось бы заплатить еще 2 фунта, что, откровенно говоря, разозлило меня, только что расставшегося с полутора фунтами (Национальный трест проделывает тот же трюк — нумерует деревья и растения и предлагает покупать каталог — одна из причин, почему я не доверил своих сбережений Национальному тресту). Картины в КША занимали много залов и, по-видимому, делились в основном на четыре категории: 1) лодки на берегу; 2) одинокие фермы; 3) полуодетые подружки художников, занятые туалетом; 4) французские уличные сценки, на которых всегда имелась хоть одна вывеска «BOULANGERIE» или «EPICERIE», так что их никак нельзя было спутать со сценками на улицах Фрэзербурга или Арброта.
Многие из этих картин — собственно говоря, большинство — были незаурядно хороши, и когда я увидел красные кружки, прилепленные к рамам некоторых, и догадался, что они продаются, меня охватило странное желание купить одну. Тогда я принялся подходить к леди, сидевшей у входа, и спрашивать:
— Простите, сколько стоит номер 125?
Она находила номер в каталоге и называла сумму, на несколько сотен фунтов превышавшую ту, что я был готов заплатить, после чего я уходил, а через некоторое время возвращался, чтобы спросить:
— Простите, а сколько за номер 47?
В одном зале я увидел картину, которая мне особенно понравилась — какой-то парень по имени Колин Парк изобразил залив Солвей, — и леди, найдя ее в каталоге, назвала цену: 125 фунтов. Это была подходящая цена, и я купил бы картину не сходя с места, даже если бы мне пришлось тащить ее до Джон-о-Гроутс под мышкой, но тут леди обнаружила, что посмотрела не на ту строку и что 125 фунтов стоит вещица примерно в три квадратных дюйма, а Колин Парк значительно дороже, так что я снова ушел. Наконец, когда ноги у меня заболели, я испробовал другой подход и спросил, нет ли у них чего-нибудь за пятьдесят фунтов или меньше, а когда оказалось, что нет, отбыл, обескураженный, но сэкономивший 2 фунта на каталоге.
Потом я пошел в Национальную галерею, которая понравилась мне еще больше, и не только потому, что туда пускали бесплатно. Шотландская Национальная галерея запрятана на задворках KШA и снаружи не производит особенного впечатления, но внутри отличается имперским величием девятнадцатого века, с красной обивкой стен, огромными картинами в роскошных рамах, разбросанными по залам статуями обнаженных нимф и позолоченной мебелью, так что на ум приходит прогулка по будуарам королевы Виктории. Картины были мало того, что выдающиеся, так еще снабжены табличками, рассказывавшими их историю и что за люди на них изображены — я нахожу это весьма удобным и рекомендую для повсеместного применения.
Я с благодарностью читал эти поучительные таблички, с удовольствием узнавая, например, что Рембрандт выглядит на автопортрете таким мрачным потому, что его только что объявили банкротом, но в одном из залов я увидел мужчину с мальчиком лет тринадцати, которые совершенно не нуждались в табличках.
Они были, как, думается, сказала бы королева-мать, «из низших слоев». Все в них говорило о бедности и материальной нужде — плохом питании, малом доходе, плохом дантисте, небогатых перспективах и даже о плохой прачечной, но мужчина рассуждал о картинах с любовью и знанием, от которых просто сердце переворачивалось, а мальчик внимательно прислушивался к каждому слову.
— Вот видишь, это поздний Гойя, — негромко говорил мужчина. — Посмотри, какие точные, сдержанные мазки — совершенно иной стиль, чем в ранних работах. Помнишь, я говорил тебе, что Гойя не создал ни одной по-настоящему великой картины до пятидесяти лет? А это — великая картина.
Понимаете, он не хвастался своими познаниями — он делился.
Такое часто поражало меня в Британии — необъяснимая образованность людей из непривилегированного общества — часто они назовут вам растение по латыни или окажутся специалистами в политике древней Фракии или ирригационной техники Гланума. Как-никак, это страна, где в финальной игре программы «Знатоки» часто побеждают таксисты и кондукторы. Я никак не могу решить, счесть сие обстоятельство потрясающим или жалким: то ли это страна, где машинисты знают Тинторетто и Лейбница, то ли страна, где люди, знакомые с Тинторетто и Лейбницем, вынуждены работать машинистами. Знаю одно — здесь такое встречается чаще, чем где бы то ни было.
Потом я вскарабкался по крутому склону к замку, который показался до странности, почти гротескно знакомым. Я не бывал здесь прежде и не мог понять, откуда взялось такое чувство, пока не сообразил, что смену караула в Эдинбургском замке показывали в «Это Синерама», которую я посмотрел в Брэдфорде. Замок был точь-в-точь как в кино, только погода другая, и марширующие горцы Гордона, к счастью, отсутствовали, но одно разительно переменилось с 1951 года — вид с террасы на Принсез-стрит.
В 1951 году Принсез-стрит была одной из великих улиц мира: элегантный проспект, окаймленный с северной стороны солидными тяжеловесными викторианскими и эдвардианскими зданиями, возвещавшими об уверенности и величии империи — Северобританская торгово-страховая компания, пышное классическое здание «Нового клуба», старый отель «Уэверли». А потом их, одно за другим, начали зачем-то сносить и заменять, по большей части серыми бетонными коробками. На восточной стороне улицы всю площадь Сент-Джеймс, открытое зеленое пространство, окруженное толпой жилых домов восемнадцатого века, сровняли бульдозером, чтобы расчистить место для одного из самых низменных, уродливых комплексов «торговый центр/отель», какие когда-либо выходили из мастерской архитектора. Теперь от эры величия Принсез-стрит остались разве что случайные обломки, такие как отель «Балтимор» и мемориал Скотта, да часть фасада универмага «Дженнерс».
Позже, уже возвращаясь домой, я нашел в своем справочнике «Книга британских городов» художественную иллюстрацию центра Эдинбурга как бы с высоты птичьего полета. Она изображала Принсез-стрит, из конца в конец застроенную старыми зданиями. То же относилось ко всем другим впечатлениям художников о британских городах — Норидже и Оксфорде, Кентербери и Стратфорде. Так нельзя, знаете ли. Нельзя сносить прекрасные старые строения и притворяться, будто они стоят, как стояли. Но именно это делается в Британии в последние тридцать лет, и не только со зданиями.
И на этой кислой ноте я ушел поискать настоящей еды.
Глава двадцать шестая
А теперь поговорим о чем-нибудь воодушевляющем. Поговорим о Джоне Фэллоузе. Как-то в 1987 году Фэллоуз стоял у окошка лондонского банка, ожидая, пока его обслужат, и тут перед ним втерся начинающий грабитель Дуглас Бат, помахал дробовиком и потребовал от кассира денег. Рассерженный Фэллоуз велел Бату «отвалить» в конец очереди — под одобрительные кивки других ожидающих. Неподготовленный к такому обороту событий Бат покорно удалился из банка с пустыми руками и тут же был арестован.
Я вспомнил здесь этот случай, чтобы отметить, что если есть золотое качество, характеризующее британцев, это благовоспитанность, и попирать ее — опасно. Уважительное внимание к окружающим — основа британской жизни, и без него, в сущности, не может завязаться ни один разговор. Почти каждое обращение к незнакомцу начинается со слов: «Я ужасно извиняюсь, но…», за которым следует та или иная просьба: «не могли бы вы сказать, как попасть в Брайтон», «помочь мне подобрать рубашку моего размера», «убрать ваш чемодан с моей ноги». И, когда вы исполните эту просьбу, британцы неизменно улыбнутся робкой виноватой улыбкой и снова извинятся, сожалея, то отняли ваше время или неосмотрительно подставили ногу под ваш чемодан. Я просто в восторге.
