Юрий Петухов - Охота на президентов или Жизнь №8
Бурные аплодисменты перешли в овацию.
И я почти физически услышал, как осчастливленное народонаселение Россиянии — кого ещё не били башкой о стены и кому пока не заламывали руки и не бросали мордой в грязь — у своих телеящиков восторженно заорало в миллионы глоток: «Уря-яяаа! Уря-яяааа!!!»
Писателям не следует повторяться. Тавтология вообще нехорошая штука… Но я повторюсь: В Россиянии проживало охерительно умное народонаселение. Ну просто охерительно…
Уря-яааа!!!
Кеша наконец продрыхся. Мутным взором оглядел экран. Перекрестился. Сплюнул через плечо. Повернулся ко мне… И ещё раз перекрестился.
— И всё-таки мы не ишаки… — сказал он.
И снова заснул.
А тем временем в ящике восторженно освещали прибытие миротворцев. Уже создавались комитеты и фонды по их приему, все ведущие шоумены и прочие «звёзды» спешно сколачивали концертные труппы и эстрадные бригады для развлечения борцов с международным терроризмом, генералы и адмиралы рапортовали об очистке казарм от солдат и офицеров и о полной готовности к приёму зарубежных гостей… девочки 8–6 класса 439-ой московской школы выступили с инициативой немедленно, всем своим девичьим коллективом выехать на обслуживание бравых заокеанских и европейских парней… эту инициативу тут же поддержали сотни школ, техникумов, колледжей, институтов и академий по всей Россиянии… олигархи и владельцы ларьков перечисляли миллиарды в пользу защитников демократии… телемарафон в поддержку миротворцев набирал обороты…
Демократия шла по стране победным маршем. И лишь по одной из третьестепенных программ вспомнили про несчастного Мехмета, кавалера всех подвязок и гробов, про эту жертву оголтелого русского фашизма… И как-то вскользь сказали, что, дескать, мэрием уже подписан указ о снесении части устаревшего мемориала на какой-то там Поклонной горе и о возведении там восьмисотметрового мавзолейного комплекса всем жертвам русского империализма и тоталитаризма имени Героя демократии Мехмета Оглы-заде Бакиномосковского. Там же, в хрустальном саркофаге на золотых цепях будут храниться святые мощи великомученика. Представитель Патриар-харии тут же пояснил недоумевающему ведущему, что поместный собор уже принял решение канонизировать невинную жертву и непримиримого борца за стирание граней между эллинами и иудеями, мол, указ уже завизирован его святейшеством Ридикюлем и теперь лежит на подписи у Римского папы. Аминь. Академия художеств и Антифашистский комитет предлагали снести наконец на Красной площади тоталитарный памятник шовинистам Минину и Пожарскому и установить там огромный броневик, на котором бы стояли в обнимку старик Ухуель-цин с декретом, Растропович с автоматом и Мехмет с ротфронтовским кулаком, призывающий всех на борьбу с русским фашизмом.
Второй раз Кеша проснулся после полудня.
И я сказал ему.
— Пора валить отсюда!
А он философически просипел:
— Интересно, кого они объявят фашистами, когда добьют последнего русского?
Нет, Кеша уже не был матросом.
Я знал, что никаких русских в Россянии давно нет. Просто Римский клуб принял решение сократить население этой страны до семнадцати тысяч голов. Но я не хотел расстраивать Кешу ещё больше.
Кеша! Не тяни резину! Ну, почему так дрожит твой палец на спуске… Эх ты, интеллигенция! Ты не матрос, Кеша! А он мне:
— Прошло время матросов-то!
— И не вернётся?
— Никогда…
Эх, яблочко! Куда ты котишься? Хоть ты тресни, в прошлый век не воротишься!
Это в прошлом веке были у нас бомбисты-террористы… тысячами на куски рвали кого ни попадя, в ошмётки… нынче повывелись… Не воротишься! Эх, блин, яблочко… Народные террористы!
Стэн позвонил, когда я стоял на своем письменном столе, сжимая в одной руке веревочную петлю, а в другой пистолет Макарова, маленький и удобный для таких дел. Верхний конец веревки я привязал к хрустальной люстре над головой, так, чтоб от моих ступней до паркета оставалось с полметра. После всех этих паскудных событий я намеревался уйти из этой проклятой и продажной жизни, где гаранты и прочие президенты координируют оккупацию своей страны, а народ ликует и бросает вверх чепчики, памперсы и надутые голубые гондоны с надписью «урря-а демократии!» Мне уже обрыдло всё это. Зачем тогда вообще все мы были: Предтеча, Андрей Первозванный, Иоанн Златоуст, Иларион, неистовый Аввакум, Державин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Булгаков, я… зачем?! за каким хером?! Я надел петлю на шею… Теперь главное, спрыгнув со стола, надо было успеть поднести пистолет к виску и нажать на спуск… или наоборот, сначала прострелить себе голову, а потом… потом тело само упадёт и затянет петлю. Наверняка и надёжно! Время русских миновало… ликующий россиянец из меня не получался, значит, надо было с честью уходить. Вот так.
К трубке я потянулся машинально. Веревка натянулась, мешая звон хрустальных подвесок со звоном телефона.
— Да, вас слушают…
— Это Стэн, — раздалось в трубке с диким акцентом, — слушай меня, стой и не дергайся, понял?! Я ничего не понимал.
— Дёрнешься, они выломают твои двери…
— Это кто — они?
— Наши люди!
— Значит…
Значит, эти сволочи держали меня под колпаком. Я невольно оглядел стены и потолки, где-то был «глаз», Стэн явно меня видел… вот сука…
— Не крути головой, ещё свалишься!
Я представил, как в мою квартиру, в мою библиотеку и мой кабинет врываются какие-то пятнистые гады в масках, всё крушат, бьют, палят, тянут меня за руки за ноги со стола, вдребезги расколачивая люстру, опрокидывая шкафы с моими книгами… топчут мои книги… сволочи… Такой поворот событий не входил в мои планы.
— Слезай давай!
Со Стэном я познакомился в Сан-Франциско. Добрые люди сидели дома, а меня всё мотало по этим заокеаниям. Дома лежала больная мать! А меня, негодяя, мотало и таскало… Предатель! Все русские предатели, — так она говорила, — дня не проживут, чтобы не предать и не продать друг дружку… она не попрекала никого, просто говорила правду. Она любила русских и страдала за них… предатели! эта правда была выстраданной болью её больного сердца… Как она была права! Потому у нас всё и вверх дном, потому и нищенствуем в богатейшей стране… потому! Все эти туфтовые ссылки на «дураков» и «дороги» ерунда! Дорог у нас хватит на полмира, а дураков в Штатах уж побольше нашего, на порядок. Нет предательство… во всём… И бесшабашность! Безумная русская бесшабашность! Сидел бы дома, может, и обернулось бы всё иначе… Нет, несёт к чёрту на рога… Рождённый в мае…
Нас носят черти по чужим пределам, Нас бесы кружат где-то далеко, Ни нам нет дела, ни до нас нет дела — Рождённый в мае моется легко…
Не замечаем боли и страданий, не различаем дня в слепой ночи, не оправдает, мама, ожиданий рождённый в мае… Майся и молчи! Мы ищем что-то алчно и упрямо, и нет покоя и терпенья нам… Мы возвращаемся с чужбины, мама, к гробам родным, к угасшим очагам…
Да простят мне читатели лирику вовсе не нужную, слюнявый репортаж с петлей на шее… когда надо бы не песни петь, а стрелять изо всех стволов… или уходить в сельву и горы, коль уж назвался Че Геварой… уходить и копить гнев… ведь будет буря! И не ныть! Но именно петля располагает к раскрытию души, истекающей из тела… И дело не в Стэне. Я сбросил петлю с шеи. Сунул «пээм» в карман, хотя Кеша всегда бранил меня за эту дурацкую привычку — профи не носят стволы в карманах! Плевать, я не профи! Я писатель… нет, я предатель…
Но только нам есть Свыше назначенье, И есть свобода даже на цепи… Рождённый в мае, не проси прощенья! Рождённый в мае, майся и молчи!
Там, в амэурыканском городе Святого Франциска Асизского есть забавный Пирс № 39, возле которого плещутся в воде или спят на деревянных помостах сотни лоснящихся морских котиков, тех самых, что не добили русские промышленники двести лет назад. Американцев тогда здесь не было, были русские, испанцы, индейцы и котики. Из старожилов остались лишь котики да латино-сы. За скальпы индейцев платили немалые деньги (доллара три-четыре, ежели мне не изменяет память), и потому, когда русские ушли, а испанцев выперли, когда пришли цивилизаторы-демократизаторы в шляпах и с «кольтами», «индейский вопрос» был весьма успешно решён: демократы делали свой начальный капитал. А котики выжили. Амэурыканцы были сентиментальны. Они до слез любили всяких забавных зверюшек. А вот людишек не всех и не всегда. Это было очень трогательно и умилительно.
Вот мы и стояли тогда с моей верной спутницей Ниной на этом весёленьком берегу Тихого океана, умилялись котиками и вездесущими утками… А совсем рядом, перевалясь через перила, какой-то жилистый и помятый ковбой из местных бросал в воду крошки — машинально, совсем по-русски. Я запомнил его, потому что местные никогда не кормят зверюшек, нельзя, запрещено… а этот кормил. И на туриста из Россиянии он не был похож.
