Уильям Гэсс - Картезианская соната

По поводу мести, заключающейся в нарушении устойчивого порядка, я могу привести случай, подробное описание которого нашел в дневниках, хотя, как ни странно, Пеннер никогда не заговаривал о том, что назвал «имплантацией» или «часовым механизмом мести». Это — излюбленный прием секретарей и бухгалтеров. Для этих людей нет ничего естественнее, чем медленно вторгаться во владения босса, подтачивая его власть, выполняя за него все больше и больше дел, но исключительно собственными методами, так что со временем весь бизнес или весь офис оказываются оплетены паутиной секретарши. Никто, кроме нее, не знает, где что лежит, никто не может зарегистрировать входящие, оформить заказ, пока она не ознакомится и не соблаговолит согласиться. И когда фирма решает уволить секретаршу или счетовода, вскоре она оказывается парализованной. Регистрация квитанций, система хранения папок, списки адресов, все-все, в том числе и табельные записи с указанием сверхурочных — расположено согласно шифрам, известным лишь уволенному. Оказывается, без этой секретарши — как без рук. Доходы и убытки, приход и расход, брутто и нетто, выплаты и задолженности — все превратилось в китайскую грамоту. Да, эта серая мышка знала, как стать незаменимой.

Примерно в это же время, словно предчувствуя грядущие беды, я начал составлять список людей, которых мне следовало бы опросить, чтобы дополнить отчет, который вы в данный момент читаете.

— Я стал размышлять о проблеме наказания и о сути возмездия, которым грозит преступникам общество, — сообщил Лютер зловещим тоном. Мы сидели в кафетерии колледжа. — Я думаю, что тут уместно выражение «дурак на дураке сидит и дураком погоняет», потому что мы благодаря длительной практике вполне преуспели как в выставлении дураками самих себя, так и в соответствующем отношении ко всем прочим, а потому и заслуживаем тех оскорблений, которые сыплются на нас как град. — Пеннер сделал паузу и сказал резко: — Какого размера? Какого размера должен быть этот град? С рисовое зерно? С горошину? С луковицу под уксусом? С порцию жареной говядины? Или с запеченный картофель? — Вместо стандартного «голубиного яйца» Лютер издевательски заимствовал сравнения из висящего на стене меню. Меня кафетерий раздражал. Он был из тех ненавистных помещений, где изобилие пластика так усиливает свет, что глаза болят, и где невозможно спрятаться от галдежа.

Пеннер показал мне на своем запястье, где обычно носят часы, синяк, уже переходящий из фиолетовой фазы в желтую.

— Подарок от Сью.

— Сьюзи? Библиотекарши колледжа?

— Да. Этой толстомордой, толстопузой, толсто все.

— Но как это ей удалось? Она уронила вам на руку словарь? Или с размаху пристукнула своим штампом?

Пеннер очень сердито зыркнул на меня.

— Сьюзи-Пузи сочла нужным поучить меня произношению. С легкой улыбочкой на безразмерной физиономии, да еще губу оттопырила, она стала объяснять мне, что значит видение — собственное видение призрачного видения. Мне! Я попытался заткнуть уши, и вот результат: оне соизволили мне даровать этот синяк. Но если бы я отнял руки и слушал ее как следует, могу представить, как у меня болели бы уши.

— Что-то не понимаю, — вставил я. — Синяк?

Пеннер потряс головой, как собака отряхивается от воды.

— Я называю… Знаете же, как она высокомерно оттопыривает губищу… Я эту ее оттопыренную губу называю «гублин». Не от «гоблина», хотя от гоблина в ней тоже что-то есть, а от «блин»… это нынешнее универсальное выражение… Блин в свином рыле… — Лютер хохотнул, но безо всяких признаков доброго настроения. — В общем, наш обмен мнениями — Пузи и мой — был, блин, так перегружен иронией, что ее хватило бы на хорошую цистерну.

Я приложил ладонь к уху. Лютера этот жест, похоже, покоробил, но ведь в кафетерии было шумно — шумно, хоть и уныло, толпились галдящие подростки, стучали стульями, грюкали подносами. Пеннер всего этого не замечал.

— Сьюзи-Пузи, блин… Сьюзи-Пузи — нараспев протянул он, игнорируя студентов, сидевших вокруг; дразнилка уносила его обратно в детство, заодно затягивая и меня. — Сьюзи-Пузи жаловалась мне на начальника — этого типа, как его, Серкин? Феркин? или Форкин? — и все сыпала подробностями, как этот Серкин-Феркин-Форкин плохо с ней обращается, и я не утерпел, конечно, это была злая шутка, но я посоветовал ей попросту положить на него, а она взглянула на меня, засмеялась — не моей шутке, а моему невежеству, — и стала объяснять мне разницу между «положить» и «положиться», блинский блин! Это было ужасно… А я-то сделал ей честь, предположив, что она поймет мое остроумие и ответит соответственно. Просто ужасно, когда с тобой так говорят… ужасно… когда сам подставляешься под такой блин. Неужели все толстяки такие? За любую соломинку хватаются, лишь бы показать свое превосходство?

И Лютер счастливо рассмеялся:

— Однако все обернулось к лучшему.

— К лучшему? Как это?

— Я вдруг увидел решение.

— Решение чего?

— …Точнее, решение оформилось не сразу, но я представил себе… Я подумал: вы будете очень забавно смотреться в колодках, мисс Сьюзи, только колодки я себе представил с отверстиями для ее буферов, а не для головы. Да, и я рассмеялся, представив себе эту картинку. От души рассмеялся. Вот уж блин так блин, всем блинам блин!

Однако я упустил нить его рассуждений. Меня озадачила причина его обиды. Или я что-то неверно расслышал, или он выпустил ключ ко всей истории?

— Китайцы такие штуки практикуют во множестве.

— Что-что? Простите, я не понял — какие?

Пеннер стал терять терпение. Моя недогадливость его злила.

— Публичное унижение. Они часто водят по улицам тех, кого собираются казнить. Или прилюдно сдирают знаки различия. Стоило бы и нам вернуться к этому.

— Простите, к чему вернуться? — переспросил я. Однако он, не удостоив меня ответа, встал, сгреб со стола свои книги и удалился с видом обиженного достоинства.

Прошло несколько недель. Не было ни писем, ни звонков, ни даже случайных встреч. Я тоже не черкнул ему ни строчки, не поднял телефонной трубки. Мы отдалились и разделились, как два полюса.

Именно в те дни я всерьез взялся за серьезное расследование, показавшее, что мои опасения насчет зубной щетки были вполне обоснованы, потому что Лютера, в бытность его подростком в скаутском лагере, обвиняли в том, что он пачкал их буквально пачками. Тогдашний скаутский вожатый рассказал мне, что Лютер притворялся, будто вожатый склонил его к сожительству, и вполне избавиться от этого пятна на репутации бедняге так и не удалось. Лютер, по его утверждению, был чудовищем. Я спросил, много ли он устраивал розыгрышей, скажем, связывал шнурки чьих-то туфель или ставил таз с водой у кровати спящего. «Нет, — ответил бывший вожатый, — но он явился в лагерь больной ветрянкой, окунул зубные щетки других мальчиков в туалет, а однажды ночью устроил в палатке начальника такое представление театра теней, что превзошел бесстыдную библейскую Саломею. А все потому, что вожатый не признал успехов Лютера в скаутских умениях. «Да кому бы в голову взбрело насиловать эту акулу?» — возмущался обесчещенный вожатый».

Однако я остаюсь при мнении, что секс тут ни при чем. Лютер Пеннер был бесполым, как артикль среднего рода. Я думаю, обвинения в осквернении зубных щеток было вполне достаточно, чтобы побудить его к отмщению. Лютер мог при случае быть таким же ядовитым реформатором, как и его тезка Мартин.

Я выяснил также, что со мной Лютер проявил выдержку, поскольку бывший вожатый сообщил, что он долго получал по почте конверты, в которых не было ничего, кроме вырезанных из газет фотографий мальчиков в плавках. Штемпель на конвертах был местный, а адрес написан расплывшимися чернилами.

История с орфографией в изложении мисс Сьюзи несколько отличалась от версии, которую Пеннер внушал мне. (Я употребляю оборот «внушал мне» сознательно, потому что так это и ощутил: внушал мне.) Она якобы ответила на его остроту и засмеялась, правда, может быть, слишком воспитанно, но никаких жалоб на Лоркина себе не позволяла, — тот, конечно, сущий сухарь, но все-таки человек порядочный. «Мистер Пеннер любит щеголять изысканностью речи, — сказала мисс Сьюзи, — цитирует латинские изречения, французских и немецких поэтов. Но эти несколько строк на каждом из языков — это все, что он знает, вот уж действительно, «где же прошлогодний снег», как у Вийона. Я решила пошутить, по-своему, и процитировала следующий рефрен: «autant en emporte ly vens» (я ведь тоже немножечко учила французский, как-никак стихотворение не из тех позабытых-позаброшенных, эту строчку нынче слышишь то и дело, носится, так сказать, в воздухе). И тут он глянул на меня, как снеговик — лицо у него заледенело, жалко было смотреть, знаете, точно морковка и два уголька, и сразу заторопился уходить, будто вспомнил, что опаздывает куда-то».