Линн Каллен - Миссис По

– Ты знаешь, кто я такой?

– Кто ж не знает! – Он всплеснул руками. – «Никогда! Никогда!»

Мистер По достал монетку:

– Возьми.

Паренек неохотно взял чаевые и, улыбаясь, попятился к дверям:

– Спасибо вам, мистер По! Спасибо! И никаких убийств сегодня ночью, слышите? – И он выскользнул за дверь.

Мистер По мрачно ждал, пока он исчезнет.

– Прошу прощения.

– Видишь, – мягко сказала я, – ты уже известен в Бостоне.

Горела лампа, отбрасывая тени на стены, и наши взгляды встретились. Издалека донесся звук туманного горна, по коридору протопали шаги. Я, дрожа, смотрела на поэта из-за своей паутинно-тонкой завесы.

Он внезапно подошел вплотную и остановился. Мы смотрели друг на друга, и мое сердце стучало так громко, что мистер По, должно быть, слышал его удары. Когда он заговорил, его голос был ломким от страсти:

– Женщина.

Медленно, очень медленно, он поднял вуаль, потом нежно взял мое лицо в свои ладони и поднес свои губы к моим. Я растаяла от его поцелуя и ахнула от боли потери, когда наши губы разъединились. Он подхватил меня на руки, отнес к постели и осторожно, как великую драгоценность, опустил на бархатное покрывало. Расстегнул лиф и нежно ласкал мою истомившуюся плоть, а потом, движимый вожделением, дрожащими руками грубо задрал мои юбки. Я сгорала от отчаянной жажды, пока он, не сводя с меня глаз, освобождался от одежды, а потом вошел в меня, и я застонала от невыносимого блаженства. Наконец я ощутила, что этот мужчина мой, целиком и безраздельно.

Когда наутро я проснулась, Эдгар стоял у окна с пером и бумагой. Он отодвинул занавеску; слабый утренний свет очерчивал его благородный профиль. Я припомнила безумные события прошедшей ночи, и все мое существо наполнилось счастьем.

Он обернулся.

– Хорошо спалось, миссис Улялюм?

Я глубоко вздохнула и ощутила пикантную боль в самых нежных местах.

– Да, очень. Когда ты позволил мне уснуть.

– Откуда ты выкопала такое имя? – рассмеялся он. – Улялюм. Звучит по-полинезийски нелепо.

– Не знаю, – усмехнулась я.

Он подошел и сел на постель.

– У меня кое-что для тебя есть. – И он протянул мне стихотворение, написанное на бумаге отеля.

– Это для завтрашнего выступления?

– Нет, это тебе.

– Эдгар, тебе надо было поработать.

Он игриво усмехнулся:

– Прочти вслух.

Я подавила вздох и, улыбаясь, начала:

К той, чье имя заключено внутри

Фантазия – для той, чей взор огнистый – тайна!(При нем нам кажется, что звезды Леды – дым.)Здесь встретиться дано, как будто бы случайно,В огне моих стихов, ей с именем своим.Кто всмотрится в слова, тот обретет в них чудо:Да, талисман живой! Да, дивный амулет!Хочу на сердце я его носить! ПовсюдуИщите же! Стихи таят в себе ответ.О, горе, позабыть хоть слог один. НаградаТогда потеряна. А между тем данаНе тайна Гордия: рубить мечом не надо!Нет! С крайней жаждою вникайте в письмена!Страница, что теперь твой взор, горящий светом,Обходит медленно, уже таит в стихахТри слова сладостных, знакомых всем поэтам,Поэта имя то, великое в веках!И пусть обманчивы всегда все буквы (больноСознаться), ах, пусть лгут, как Мендес Фердинанд, —Синоним истины тут звуки!.. Но довольно.Вам не понять ее – гирлянда из гирлянд.[79]

Я остановилась, с трудом сдерживая выступившие у меня на глазах слезы счастья.

– Ты только что назвал меня гирляндой?

Он крепко поцеловал меня.

– Да. – Прижав свою щеку к моей, он тоже устремил взгляд на листок со стихами. – Ты поняла, в чем тут секрет?

– Эдгар, ты не должен тратить время на стихи с секретом. Тебе же завтра выступать!

Он ткнул пальцем в начало первой строки:

– Что это?

– Буква «Ф», – нахмурившись, сказала я.

– А во второй строке какая вторая буква?

– «Р».

– А в третьей – третья буква?

– «Е».

– Продолжай по тому же принципу. Что получается?

Я пробежала глазами по строкам и засмеялась:

– Мое имя. О, Эдгар! Но как же твое выступление?

Он взял меня за руки.

– Я бы лучше порезвился.

– Я бы тоже, но…

– Тсс, – шепнул он, целуя мои ладони, и продолжил с преувеличенным, насмешливым пафосом: – Мы живем во сне, а то, что происходит сейчас, – это сон во сне.[80] – Он потянулся ко мне и нежно прикусил мочку моего уха. – Теперь никто меня не разбудит. Я собираюсь заняться любовью с ангелом.

Я подавила смешок.

– Я чувствую себя виноватой, отрывая тебя от подготовки к выступлению.

– Я всю жизнь ждал такого неземного счастья. Неужели ты думаешь, что теперь мне есть дело до лягушатников?

– У нас еще будет время. А вот другой возможности выступить в лектории может и не представиться.

Он стянул белую шелковую простыню, открывая мою наготу.

– Я хочу этого? Или угодить лягушатникам? Как ты думаешь, что я выберу?

Мы потянулись друг к другу, и наша игривая нежность скоро переросла в сладостное безумство. В тот день мы не покидали номер еще много часов.

Я не знала, какую цену предстояло нам заплатить за эти райские часы.

Официант в Тремонт-хаус, пухлогубый, мрачный швейцарец, с приглушенным стуком поставил тарелку на плюшевую скатерть. В людном зале, где клубился дым от сигар и вдоль стен стояли кадки с пальмами, рыдала скрипка.

Эдгар хмуро посмотрел на мое первое блюдо:

– Это голубь?

– Перепел.

– А похоже на странствующего голубя. На юге их едят лишь рабы и бедняки. Мне тоже доводилось.

– Это перепел. – Он не заметил, что именно я заказала, а сам выбрал самые дорогие блюда в меню, не обращая внимания ни на что, кроме цены. Стой самой минуты, как мы встретились с Эдгаром после его выступления в Бостонском лектории, он был погружен в собственные мысли. Предполагалось, что за ужином мы будем праздновать его победу.

Сейчас Эдгар совершенно игнорировал огромный шмат жирного мраморного мяса, поставленный перед ним официантом с таким почтением, будто тот приносил жертву неведомому богу.

– Если бы ты только видела, сколько презрения было на их лицах, – тихо сказал он. – На каждом обращенном ко мне лице. Они уже заранее ненавидели меня, бедного парня с Юга.

Я почувствовала, что мне не следует ничего говорить, и вонзила вилку в беззащитную птичку на стоящей передо мной тарелке. На узорчатый фарфор потек золотистый сок.

Эдгар покачал головой.

– Я должен был прочитать это стихотворение. Оно прекрасно, одно из лучших написанных мною. Но, когда я увидел, как они жаждут моего провала, я просто не смог его прочесть. – Он посмотрел на свой стейк и вдруг бросился на него с ножом и вилкой, словно это был его злейший враг.

Я спокойно спросила:

– И что же ты прочел?

– Я дал им то, чего они хотели. – Он отправил в рот кусок мяса. – Я прочел им «Аль Аарааф».

Я опустила приборы.

– Да-да, мою детскую поэму. Только я назвал ее «Звездный посланник», чтобы они думали, будто это нечто мистическое. Им же так нравится всякий мистический вздор.

– Но почему? – с испуганным потрясением в голосе спросила я.

– Чтобы посмотреть, могут ли они отличить детские вирши от творения мастера. Они это заслужили. Пригласили меня почитать им стихи, а потом заставили почти час ждать, пока закончит выступать Кушинг.[81] Как будто кому-то не наплевать на его чертово путешествие в Китай. Я-то думал, что буду гвоздем программы. Если бы знал, что они все так устроят, ни за что бы не согласился.

– И как они реагировали?

– Отсутствующе. Я как со стенкой разговаривал. Полагаю, отчасти в этом виноват Кушинг. Я чуть не уснул под его выступление, дожидаясь своей очереди.

В свое время, будучи студенткой Лектория, я прослушала там не одно и не два утомительно длинных выступления. В конце таких лекций мы непременно хлопали – не из благодарности, а от облегчения, что все, наконец, закончилось. Аплодисментов удостаивались даже самые скучные ораторы, пусть это и было всего лишь равнодушное постукивание пальцев одной ладони о пальцы другой. Я даже представить себе не могла, как ошеломлены или обижены должны быть слушатели, чтобы не похлопать.

– Может быть, они благоговели.

Он никак не дал понять, что меня слышит.

– Они заставили меня читать «Ворона». Когда я уже избавлюсь от этой проклятой птицы?