Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
— Мы думаем, что тебе стоит снять комнату где-нибудь в другом месте, — сказала Рут, подстраиваясь сбоку (Аяла по-прежнему целиком заполняет собой любой проход, в котором появляется). — Будешь сидеть себе там спокойно и писать. И не ищи отговорок. Невозможно так мучиться самому и мучить всех. Даже война не продолжается больше шести лет, а тебе уже тридцать пять. Хватит.
Я посмотрел на них обеих. Тела их соединились в проходе как части одной прекрасной мозаики. Я надеялся, что вот сейчас они приблизятся и лягут со мной. В чем дело? Что тут особенного? С другими мужчинами это случается. На какую еще помощь от ближнего мы можем рассчитывать? Пускай ничего не будет, пусть только прикоснутся ко мне. Мужчина может открыть в женщине так много замечательного. И не важно, в какой женщине. Главное, чтобы под тобой была женщина. Ведь для этого они и созданы, разве не так? Я смотрел на них и производил эксперименты с этой мозаикой: помещал округлые пышные груди Аялы на несколько плоский и вытянутый торс Рут. Неплохо. Жалко, что это возможно лишь в мечтах. Аяла всегда носит малюсенькие кружевные трусики. Рут носит трусы, как в добрые старые времена. Несколько лет назад я почти решился попросить ее купить себе вот такие сексапильные трусики, но вовремя догадался, каким взглядом она посмотрит на меня. Это ниже ее достоинства: пытаться возбуждать меня с помощью каких-то порочных аксессуаров, я должен воспламеняться исключительно от одного ее присутствия. Эта область всегда была несколько щепетильной в наших отношениях: неизвестно почему, мы должны на веки вечные оставаться двумя застенчивыми подростками, невинным гимназистом и робкой гимназисточкой. Подозреваю, что все это уже безнадежно упущено. Я вперил в Аялу самый развратный, самый грязный, самый страстный взгляд, на какой только был способен. Ничего не произошло: ни кувшина тебе, ни земляники. Я утратил свое колдовское могущество. Приговорен к пожизненному заключению по кодексу Зенона. Аяла сказала:
— Ты должен решить. Теперь же.
Они, как всегда, были правы. У женщин есть более точное ощущение жизни, они всегда знают, что следует делать. Я скрючился на постели и думал, как поступить. Это было мгновение редкостной ясности сознания. Я вдруг понял, что всегда, почти всю свою жизнь, принимал решения по методу отрицания. Какое-то такое врожденное криводушие. Я всегда отлично знаю, чего не хочу делать. Что меня больше всего пугает и удерживает. И так постепенно, неощутимо и неосознанно, от всего этого отрицания, и от всех противоречивостей, и от саморазрушения и уничтожения, от вечной борьбы с самим собой, образовалось во мне нечто иное, чуждое мне, враждебное и не любимое. В одно мгновение все сделалось ясно: я пленник самого себя. Не мог только уразуметь, как это могло случиться с таким человеком, как я, который всегда утверждал, что контролирует любое свое движение. Что он самый строгий критик самого себя. Откуда родилась такая ошибка? Я откинул одеяло, встал и подошел к телефону. Позвонил маме и надеялся, что ответит она сама, а не медсестра.
Мама ответила. Сказала:
— Алло!
Кто не слышал, как она произносит «алло», никогда ничего не поймет. Весь ее страх перед жизнью умещается в одном этом слове. Вот оно — окончательное, тотальное поражение, с которым она смирилась в ту секунду, когда зазвонил телефон. Алло! — иди, иди уже, откройся, не медли, мое несчастье, обними уже меня, оглуши! Годами я жду тебя и знаю наверняка, что рано или поздно ты нагрянешь. Нет уже больше сил ждать. Приди, свершись, ударь, убей меня, иногда удар легче, чем ожидание. Алло!
Не откликаясь, я прослушал еще несколько раз это ее паническое «алло», которое с каждым разом делалось все более выразительным. Вспомнил, как они с отцом препирались испуганным шепотом, кому идти открывать дверь, когда в нее стучали (раз в год!). Прислушался к тому, что творится в трубке. Ведь даже со мной они старались не дразнить судьбу, всегда быть тише воды, ниже травы, не стоять слишком близко, не задерживаться слишком долго возле этого поразительного, нежданного воплощения своих сокровенных надежд — конечно, несбыточных, конечно, обманчивых! Алло, алло, мама! Это я, твой ребенок, которого вы стремились любить всеми силами души и растить в радости и довольстве и не посмели сделать навстречу ему ни единого шага, не позволили себе ни одного естественного движения, чтобы, не дай Бог, этот оплошный жест не привлек к вам внимания зловещего и мстительного рока. Алло! — и положил трубку. Сказал моей милой Рут и Аяле, что они правы. Но только пусть не оставляют меня. Что я сделаю все для того, чтобы избавиться от этого проклятья. Как-нибудь избавиться. На той же неделе мы с Рут поехали и сняли мне комнату в Тель-Авиве. Без телефона. Я хотел оказаться вдали от всех и быть отрезанным от всего. И потом, всегда остается шанс, что в Тель-Авиве Аяла все-таки придет ко мне однажды ночью. Я не прошу о большем. Она не пришла. Я переписал там в шестой и последний раз историю, которую Аншел Вассерман рассказывал немцу Найгелю.
Минуточку. Они направляются ко мне. Три рыболова с конца мола. Грузные, усатые, издали грозят кулаками. Кому? Мне, что ли? В чем дело? Чтобы я ушел отсюда? Что я им сделал?! Что — приношу несчастье, неудачу? Я? Они сошли с ума, ей-богу! Лица их перекошены от злобы. Я не в состоянии разобрать, что они выкрикивают, но их ярость я различаю очень хорошо. Невозможно ошибиться. И тем не менее я не сдвинусь отсюда. Это свободная страна, понятно вам?! Эй! Не смей трогать меня, идиот! Отстань! Что вы?.. Спасите!!! Спа…
Разумеется — они с удовлетворением потирают руки. Плюют с высоты мола на меня, беспомощно болтающегося в воде. Победным шагом возвращаются на свое место. К великому моему удивлению, вода совершенно не холодная. Снаружи мне было гораздо холоднее. Мелкие волны подбрасывают меня и раскачивают из стороны в сторону. Я — выдранная с корнем и выброшенная на мель водоросль. Я жду, естественно, немного напуган. С тех пор как я вернулся из Нарвии, я ни разу не отваживался зайти в воду. Но что это? Звуки ликования? Чему они радуются? При свете луны я различаю, как их удочки выгибаются дугой от тяжести. Вокруг моих бедер обвивается что-то скользкое, вязкое. Бесстыжая — опутала и исчезла. Море обрушивается перед самым моим носом тяжеленной крутой волной и тут же успокаивается, начинает утешать, гладить, баюкать, плескать в лицо веселыми волнушками…
— Привет, Нойман!
— Привет…
— Подумать только — как мир узок и тесен!
Глава восьмая
Как это началось, Бруно не знал. Может, это было в то время, когда он спал, или в час сытной гийоа в Северном море, возле Оркнейских островов. Скорее всего, там, потому что, когда поплыли оттуда на юг, в сторону шотландского берега, трепет какого-то странного предчувствия начал относить его с неспешной настойчивостью с привычного места: с того края, который ближе к берегу, через Йорика и через сотни других рыб в его ряду, в центр косяка. Так ловкие носильщики бесшумно и быстро переносят паланкин — пока неожиданно не опустят со всеми необходимыми предосторожностями на землю. Здесь, в центре косяка, он по-настоящему ощутил натяжение великого хенинга, заставившее с силой сотрясаться все его тело.
Некоторое время все плыли в полном молчании. Бруно старался приспособиться к этому мощному биению, к размеренному и неторопливому движению и к своему новому месту в косяке, поначалу такому непривычному и даже слегка пугающему, к ощущению близости чужих незнакомых рыб. Ему приходилось напрягать все силы, чтобы плыть в заданном ритме, не нарушать его, регулировать взмахи своих плавников и сохранять новый долган, который он еще не очень ощущал. Только через несколько часов напряженного движения он отважился повернуть голову в сторону открытого моря и впервые с тех пор, как оказался в воде в порту Данцига, увидел Лепарика.
Это был самый большой лосось, какого Бруно довелось когда-либо повстречать. Длина его составляла метр с лишним, и вес не уступал весу самого Бруно. Розовая чешуя его слегка поблескивала, он казался гораздо более ярким, чем прочие рыбы, над правым глазом помещалось светлое сверкающее пятно. Движения лосося были точны и экономны и вместе с тем исполнены внутренней силы. Его нижнюю челюсть украшал ороговевший красноватый рубец — как некий непреклонный восклицательный знак. Бруно проглотил слюну и поплыл дальше. Мускулы его были напряжены, но еще достаточно свежи. Он всем своим нутром прислушивался к нингу и вдруг ощутил, что мощь его несколько ослабела, казалось, теперь к нему примешивался какой-то дополнительный звук — словно глухое эхо. Он плыл быстро, мысли его, не успевая окончательно оформиться, стекали в море, и только ощущение жизни непрерывно обострялось, как кость, торчащая из открытого перелома. Рыбы вокруг начали замедлять свое движение, и он вместе с ними. Странные течения образовались и завихрились в теле косяка, теперь можно было определенно сказать, что, помимо Лепарика, еще какая-то рыба подает сигналы — какого-то другого, незнакомого нинга. Бруно еще слишком хорошо помнил Горока, который увел с собой на погибель четверть косяка у Шетландских островов. В смятении он приподнял голову над водой и поискал глазами Йорика, но не увидел. Тогда он начал оглядываться по сторонам, стараясь обнаружить рыбу, которая пытается подорвать авторитет Лепарика и поставить под сомнение его право на предводительство. Сигналы шли не со стороны берега. А со стороны моря был только Лепарик. Что бы это могло значить?
