Шимун Врочек - Рим 2. Легионы просят огня
Мы — Рим.
Великая Германия. Провинция, залитая кровью легионов. Варвары везде, насколько хватает глаз.
Я иду в легион.
* * *Гай Деметрий Целест, 28 лет, легат Семнадцатого Морского
Два дня лил дождь, а сегодня падает снег. Застилая трупы, застилая лица, застилая слезы.
Сегодня умирают лучшие легионы Рима. Мое правое ухо ничего не слышит. Мои пальцы почти не гнутся, я пытаюсь взять меч… Он выскальзывает из пальцев и падает на землю. Тит Волтумий наклоняется и поднимает его… но Тит мертв. Я моргаю и вижу: передо мной другой центурион. Совсем не похож. Рыжий как… Их осталось немного, моих центурионов. А сегодня остается последний легат.
— Старший центурион, прикажите легиону построиться.
Рыжий с удивлением вздергивает подбородок. Странно, он все еще способен удивляться — после всего, что мы выдержали. Центурион моргает:
— Легат?
— Теперь вы — старший центурион.
— Но…
— Выполняйте приказ, — я думаю, подняться мне или нет. Потом все же поднимаюсь. С козырька солдатского шлема срываются капли, летят вниз… падают в грязь. Кап. Кап. Кап. Вот и заканчивается моя служба. Недолго я был легатом. Да и был ли?
— Чего вы ждете, старший центурион? — я смотрю на него, он моргает; смешной, рыжий. — Особого приглашения? Или мне повторить приказ?
Центурион выпрямляется, отдает честь.
Сто тысяч лет этого не видел. С основания Рима. С того момента, как некая волчица выкормила двух засранцев — голых и крикливых, наглых и маленьких голоногих волчат. Которых она почему-то — почему? — пожалела.
По легенде, мы, римляне, вскормлены волчьим молоком. Только вот ощущение, что у меня внутри — огромная дыра, куда все это молоко вытекло. В голове звенит, и весь мир обрушивается на мой погнутый шлем…
— … - говорит центурион.
— Что?! — говорю я. — Громче, я ничего не слышу.
Глухой легат, что может быть лучше.
Когда-то я боялся оглохнуть. На мгновение мне представляется, что вокруг — тишина. И цветут луга, и где-то вдали журчит ручей, и я снова в Италии. И еще живы отец и мать. И брат Луций. И где-то далеко отсюда жив центурион Тит Волтумий, задница-центурион, гроза легионной зелени. И громогласный хвастун Виктор еще не получил свое прозвище. И жив весь Семнадцатый легион.
И все три легиона живы.
— Громче! — говорю я.
…говорят, мы многое понимаем, когда теряем слух. Потому что нас больше ничто не отвлекает.
Почему только я слышу писк, этот чудовищный писк?
Не хочу умирать глухим.
— Семнадцатый Морской построен! — орет рыжий в ответ. Я смотрю в его лицо, усталое, с ввалившимися щеками, в рыжей щетине, и скорее угадываю, чем слышу его слова.
Ничего.
— Прекрасно, — говорю я. Поворачиваюсь.
Они стоят и смотрят на меня. Весь Семнадцатый Морской Победоносный в полном составе. Нас около двухсот человек. Мы охрененны.
Уроды, инвалиды, раненые и больные. Глухие, вроде меня и слепые, вроде вон того, в середине строя — его поддерживают с двух сторон товарищи. Даже если он сейчас умрет, они будут его держать — плечами.
В жизни наступает момент, когда все остальное становится неважным.
Кроме этого плеча слева и этого плеча справа. Которые будут держать тебя даже мертвого.
— Отличная работа, старший центурион, — говорю я.
Рыжий выпрямляется еще больше.
Я шагаю к ним в полной тишине, и только писк в правом ухе висит надо мной, отражается от серого свода неба. Снег пошел. Огромные мягкие хлопья кружатся и падают на землю. Я спокоен. Пальцы на правой руке, сведенные судорогой, изуродованные, больше не гнутся.
В общем, все при деле.
Пока я иду, ступая так, словно на главной площади лагеря, неторопливо и четко, они молча смотрят на меня — две сотни лиц. Две сотни, оставшихся от двадцати тысяч. Вар, верни мои легионы! — вот что скажет принцепс.
Я говорю: Арминий, верни мой легион.
Я иду. Два шага. Пять. Когда до строя остается всего несколько шагов, они начинают кричать. Я не слышу, но чувствую раскаленную волну: мне обжигает лицо, снежинки тают на моих небритых скулах, как на раскаленном железе. Я вижу открытые рты, вижу, как они кричат. Я иду в легион. Как бы я хотел их слышать…
Боги, говорю я. Дайте мне еще немного сил.
Я подхожу; лицо пылает.
Звон не становится громче. Только ощущение грозного гула, накатывающего на меня, все сильнее и сильнее.
— Семнадцатый! — кричу я. — Победоносный! По манипулам, по центуриям стройся!
— Приготовиться, — говорю я. Я не слышу своего голоса, это так странно, что я даже повторяю: — Приготовиться.
Центурион повторяет мою команду; орет так, что я чувствую, как даже звон вокруг меня слегка колеблется, точно дым под порывом ветра.
Они выпрямляются: словно мои команды — сорванным хриплым голосом, им хорошо понятны.
Правая сторона лица уже горит. Прикладываю руку и чувствую горячее и мокрое. Горячее течет из-под шлема. Вот теперь точно — все. Слуха больше нет.
— Воины, — говорю я. — Братья! Мы последний легион в этой части Германии. И, думаю, ни скажу ничего нового… Мы погибнем.
Кажется, я не зря учился ораторскому искусству.
Я говорю только правду. Я делаю паузы. Я держу ритм.
Цицерон мог бы мной гордиться!
— Братья, я смотрю на вас и вижу перед собой лучший легион Рима…
Гипербола? Нет, правда.
Все-таки жаль, что я сейчас себя не слышу.
Потому что, судя по их лицам, я сегодня в ударе. Я убедителен. Я — красноречив.
Смешно.
Надо же. Я умудрился пропустить собственную триумфаторскую речь.
— Дайте мне меч.
— Легат, — говорит рыжий, — ваши руки… они…
И замолкает.
Пальцы не слушаются. Гладий выпадает из моей руки и втыкается в землю.
Руку свело судорогой. Врешь, сволочь. Врешь! Левой рукой я обхватываю кисть и пытаюсь разогнуть пальцы. Бесполезно. Их свело так, что завязался узел. Часть пальцев размозжена ударом. Вот теперь я точно калека. Однорукий.
Смешно.
— Легат, не получится.
— Что? — мне снова приходится угадывать. Впрочем, я всегда могу прочитать по губам. Что еще мне остается?
Надо что-то делать с изуродованной рукой. Как мне держать меч? Без пальцев?! Интересная задача. Я немного думаю, затем говорю:
— Привяжи его.
Центурион несколько мгновений смотрит на меня, моргает. Раз-другой… затем кивает. Понял. Приматывает несколькими слоями ремней.
— Крепче! Туже затягивай! Еще!
— Легат, — он пытается остановить меня. — Застой крови…
— Крепче, центурион! Крепче.
Все будет хорошо.
Даже если — не будет.
* * *— Арминий! — кричу я, вызывая брата. — Арминий!
Вокруг ревет и шумит битва. Грохот железа, стук щитов. Выкрики, скрип кожи, крики ярости и боли. Стоны раненых. Последние вздохи умирающих…
Все здесь. Только я ничего не слышу.
Для меня вокруг — тишина.
— Арминий!
Мы пришли на север.
— Я здесь, Гай.
* * *Мы встречаемся на ничейной земле.
Мы ведем переговоры.
Наедине.
— Думаешь, что знаешь римлян, варвар?! — говорю я. Арминия передергивает. — Ты видел нас только во время побед. Чтобы узнать римлян, нужно увидеть их во время поражения. Мы не самый умный, не самый храбрый народ… даже не самый отважный или воинственный. Но мы — самые упрямые.
Мы будем вставать с земли каждый раз, как нас на нее уронят.
До последнего человека.
Чтобы выиграть сегодня, тебе придется убить всех нас.
И все равно мы вернемся.
Смешно.
— Гай…
— У нас не было ни единого шанса, верно?
— У вас не было ни единого шанса, — повторяет он, словно эхо.
— Ты сам привел нас сюда, к этим склонам. Ты — великий вождь и великий полководец, Луций. Тебя будут помнить… ах, да. — Я усмехаюсь. Странно, что до сих эта мысль не приходила мне в голову. — Нет, тебя не будут. Помнить будут варвара Арминия.
Лицо Луция на мгновение застывает.
— Кажется, ты хотел остаться в веках, брат?
Серая грязь проваливается под ногами. Холодно.
Мы молчим. Капли дождя текут у меня лицу.
Я плачу по брату.
Нет, не плачу. Дождь плачет за меня.
— Просто отдай мне предмет, Гай, — говорит тот, кто когда-то был моим братом. — Отдай Воробья. Все еще можно изменить.
Смешно.
— Что? — говорит он. — Ты мне возражаешь?
— Нет, брат. Я просто качаю головой.
— Гай, если ты сдашься… — увидев мое лицо, он замолкает.
— Ты сам меня учил, брат. Командир остается со своим легионом до конца.
Арминий морщится.
— Гай… подумай. Сейчас не время для красивых поз и героических жестов. Послушай, что я скажу… — и он начинает меня убеждать. Очень горячо, красноречиво, и, видимо, чертовски убедительно. Я не знаю.
Я говорю:
