Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

Когда ШИК вывесил списки на сайте, его имени там не оказалось. А меня приняли. Когда мне пришло письмо с подтверждением, я ждала, что Ноа будет спрашивать, почему ему не прислали отказ, но он не спросил. К тому времени он уже уничтожил все свои творения. И, видимо, незадолго до этого отправил фотографии моих песчаных скульптур.

Весь мир потемнел. Передо мной встал Гильермо, загородив свет. Он берет из моих рук молоток с зубилом, я уже давно перестала работать. Потом снимает шарф, вытряхивает его и вытирает мне лоб между шапкой и очками.

– Мне кажется, тебе не совсем хорошо, – говорит он. – Иногда ты что-то делаешь с камнем, иногда он с тобой. Мне кажется, сегодня он побеждает.

Я опускаю маску.

– Поэтому вы сказали, что то, что спит здесь, – я дотрагиваюсь до груди, – спит и здесь, – я касаюсь камня.

– Да, поэтому. Может, выпьем кофе?

– Нет, – поспешно отвечаю я. – То есть спасибо, но мне надо работать дальше.

И я работаю. Часами, одержимо, фанатично, я просто не могу остановиться, а бабушка с мамой напевают под ритм моих ударов: «Ты разбила его мечты. Ты разбила его мечты. Ты разбила его мечты». А потом, впервые после смерти, мама предстает передо мной во плоти, волосы словно черный пожар, взгляд мечет проклятья.

– А ты разбила мои! – кричу я про себя, после чего она снова растворяется в воздухе.

Ведь это тоже так. Так? Я постоянно, день за днем, мечтала, чтобы она меня увидела, по-настоящему увидела. А не забывала в музее, как будто меня вообще не существует, не уходила домой без меня. Не отменяла конкурс, потому что была уверена в моем поражении, даже не взглянув на мои рисунки. Не гасила бы мой свет, в то же время разжигая его в Ноа на полную мощь. И я всегда как будто бы была для нее не более чем какой-то тупой шлюшкой, которую она окрестила такой. А ничего больше она не замечала!

Но что, если мне не нужно ни ее разрешение, ни одобрение, ни похвала, чтобы быть тем, кем хочу, и делать то, что люблю? Что, если я сама за свой чертов выключатель отвечаю?

Я откладываю инструменты, снимаю очки, маску, защитный костюм. А потом и шапку и швыряю ее на стол. Меня уже так достало быть невидимой! Солнце запускает мне в волосы свои жадные пальцы, и от этого кружится голова. Я снимаю толстовку, и вот у меня снова есть руки. Ветерок приветствует их, скользя по поверхности, и волоски поднимаются один за другим, мне щекотно, каждый сантиметр обнаженной кожи просыпается. А если то, что я не послала конверт Ноа, связано больше с отношениями между мной и мамой, а не мной и братом?

Чтобы пробудить собственный дух, надо бросить камень в свое отражение в стоячей воде.

(Я никогда не считала, что у нас с Ноа одна душа на двоих и что моя – половинка дерева с горящими листьями, как он сказал. Я вообще не верила, что у меня есть какая-то душа, помимо того, что видно. Мне казалось, что душа – это движение, прыжок, заплыв к горизонту, нырок с обрыва, создание женщин из песка или из чего угодно еще.)

Я закрываю на миг глаза, а когда открываю, мне начинает казаться, что я пробудилась от глубочайшего сна, как будто кто-то высвободил меня из гранита. И я вдруг понимаю: пусть Ноа меня ненавидит, пусть никогда не простит. Пусть я потеряю их с папой навсегда. Пусть. Я должна склеить его мечту обратно. И ничто больше не важно.

Я иду в студию, поднимаюсь по лестнице в комнату Оскара, потому что там есть компьютер. Я включаю, захожу в свою почту и пишу письмо Сэнди с вопросом, можем ли мы встретиться перед уроками в среду, в первый же день после каникул. Я объясняю, что это срочно и что со мной придет мой брат с таким портфолио, от которого он офигеет.

Я откажусь от места. Именно это я и должна была сделать каждый божий день в последние два года.

Я отправляю письмо, и это чувство ни с чем не спутаешь: я свободна.

Я – это я.

Я пишу Ноа эсэмэску: «Надо поговорить. Это важно!» Чем скорее он начнет рисовать, тем лучше. У него четыре дня на портфолио. Я откидываюсь на спинку кресла с чувством, будто только что вышла из самой темной пещеры на свете в слепящий свет щедрого солнца. И только теперь я осматриваюсь. На кровати Оскара лежат его книги, его футболки. Меня охватывает разочарование, но с этим ничего не поделаешь. Трус в крутой кожаной куртке однозначно продемонстрировал свои чувства к трусихе в невидимой форме.

Встав, я замечаю возле фотографии матери Оскара записку Гильермо. Я уношу ее с собой и, вставив ее обратно в блокнот в той комнате, по которой прошелся циклон, на ее законное место, выхожу и прошу его показать мне, как работать с циркуляркой. Он показывает.

Пришла пора второго шанса. Пора заново творить мир.

Понимая, что этот инструмент дает мне лишь одну попытку все исправить, я оборачиваю шнур вокруг плеча, ставлю пилу между нашими с Ноа плечами и врубаю. Инструмент ревет. Все тело вибрирует электричеством, и я рассекаю камень надвое.

НоаиДжуд становится Ноа и Джуд.

– Ты их убила? – недоумевает Гильермо.

– Нет, я их спасла.

Наконец-то.

Я шагаю домой в лунном свете с совершенно невероятным чувством на душе, как будто бы я стою на лесной поляне, в реке, в самых офигенных туфлях, даже на высоких каблуках. Да, мне все еще предстоит рассказать брату и папе о ШИКе, но не важно, как бы ни повернулось, Ноа снова будет рисовать. Я это точно знаю. И опять станет самим собой. А я снова смогу увидеть свое отражение в зеркале, увидеть себя в студии, в развевающемся платье, в добром здравии, в любовном романе, в мире. Странно то, что Ноа на мои эсэмэски не отреагировал. Я несколько раз писала, с каждым разом добавляя все больше восклицательных знаков. Обычно он сразу отвечает. Если его не будет дома, когда я приду, я просто подожду.

Я вскидываю руки к яркой, готовой лопнуть луне, обратив внимание на то, что я уже несколько часов не заболевала ничем смертоносным и что привидений теперь не слышно. Я испытываю от этого огромное облегчение, но тут приходит сообщение от Хезер:

«На Пятне. Ноа сильно пьян. Буянит. Хочет прыгать с Мертвеца! Мне надо уходить через 5 м. Иди скорее! Не понимаю, что случилось. Волнуюсь».

Я на краю леса, ищу брата.

Меня лупит ветер, соленые брызги хлещут по разгоряченному лицу, шум океана грохочет в черепушке так же громко, как и снаружи. Я вся вспотела, пока взбежала на гору, луна полная, светло, как днем, я смотрю на Дьявола и Мертвеца, и ни там ни там никого не вижу. Я воздаю щедрую хвалу Кларку Гейблу, перевожу дыхание и пишу Хезер, хотя она сказала, что ей надо уходить, а потом снова Ноа, пытаясь уверить себя, что брат образумился. Но не выходит.

У меня нехорошо на душе.

Я опоздала.

Я разворачиваюсь и бросаюсь в самую гущу событий. Со всех сторон громкие развеселые тусовки из разных школ, из университета, пивные бочонки, костры, столы с едой, круги барабанщиков, некоторые компании сидят на капотах машин, и из каждой грохочет своя музыка.

Добро пожаловать на Пятно в субботу ночью в турбополнолуние.

Я никого не узнаю, только у самого дальнего края замечаю Франклина Фрая, местного гаденыша эпических масштабов, с какими-то серфингистами постарше, все они уже минимум год назад позаканчивали школу. Это тусовка Зефира. Они сидят в кузове грузовичка Франклина и в свете фар выглядят так страшно, словно хеллоуинские тыквы.

Хотя бы пламени длинных всклокоченных и выгоревших волос самого Зефира не видно.

Мне уже хочется достать из рюкзака свою шапку с толстовкой и снова их надеть, чтобы стать невидимой. Но я этого не делаю. Я хочу верить, что красная ленточка на запястье всегда будет меня беречь. Хотя она не будет. Я бы предпочла поиграть в «Как бы ты предпочел умереть» вместо того, чтобы пытаться разобраться, как жить. Но нельзя. Хватит быть трусихой. Мне надоело, что моя жизнь стоит на паузе, надоело себя хоронить и прятаться, надоело быть каменной во всех смыслах этого слова.

Я не хочу воображать себе никакие лужайки, я хочу по ним бегать.

Я подхожу к врагу. Мы с Франклином Фраем неприятели.

Моя стратегия – не здороваясь спокойно и вежливо спросить, не видел ли он Ноа.

Его стратегия – начать петь «Хей Джуд» – почему родители не подумали об этом, когда выбирали мне имя? – после чего неспешно осмотреть мерзким взглядом меня снизу вверх и обратно, не упустив ни сантиметра, а потом затормозить на груди. У невидимой формы, разумеется, есть свои преимущества.

– Что, совсем опустилась? – говорит он непосредственно груди, потом отпивает пива, неаккуратно вытирает губы тыльной стороной ладони. Ноа был прав; он на вид совсем как бегемот. – Извиняться пришла? Чё-то не скоро.

Извиняться? Смеется, что ли?

– Брата моего не видел? – повторяю я, на этот раз погромче, четче выговаривая каждый слог, словно он языка не понимает.

– Он ушел, – доносится из-за спины, и тут же смолкают вся музыка, весь треп, и ветер, и море. Это все тот же иссушенный шершавый голос, от которого я раньше вся стекала на доску. У меня за спиной стоит Майкл Рейвенс, он же Зефир.