Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

Он жестикулировал, не умолкая, тянул и подталкивал нас к большому военному самолету на взлетной полосе: мотор гудел, пока его заправляла группа энергичных людей.

— Агенты Виггинс и Нордстрем, молодцы, отличная работа. Эти фотографии в баре — никто не смог бы сделать пару снимков лучше, не предупредив мистера Фостера о предстоящей игре, сложнее было бы только ворваться в его номер одетыми как персонал отеля, молодцы! Я не могу описать свой восторг, когда получил снимки по факсу. Этого оказалось достаточно, последнего визуального доказательства, которое нужно, чтобы убедить наших спонсоров, избавить их от последней капли скептицизма! Ох, когда они увидели, лицезрели собственными глазами то, что я обещал, истину, которую нельзя больше скрывать, они пришли в восторг. О, вы заслуживаете похвалы, не сомневайтесь, вас повысят, и я не забуду упомянуть вас в моей книге. Вашу заслугу не забудут. Но пойдемте, пойдемте, нас ждет судьба.

Дауни проводил нас всех в недра самолета, усадил в неудобные кресла и устроился напротив, не затыкаясь ни на минуту. Все говорил, говорил, говорил.

Он трещал всю ночь, пока мы пролетали над континентом, с которым Колумб столкнулся почти пятьсот лет назад. Самолет за одну ночь проделал путь, на который по морю потребовалось полтора месяца. Эрнест Дауни продолжал тираду, даже пока жадно заглатывал еду, мы же не съели ни кусочка, когда через пару часов после отлета с Фолклендских островов нам подали холодный ужин. Он болтал и после того, как Камилла просила его угомониться, а я вставал по нужде.

Во всех досье, собранных Каннингемом, говорилось, что Дауни был молчаливым человеком, меланхоличным человеком, который редко открывал рот, разве что упрекнуть кого-то или отдать приказ. Правда, он долго разглагольствовал с Кэм в библиотеке о своих исследовательских планах, но ничто не предвещало того возбужденного состояния, которое теперь охватило его голосовые связки, превратившись в настоящую Ниагару, Амазонку, Миссисипи, Тихий океан слов, струящихся из плотных, чувственных, изголодавшихся губ.

Кэм довольно скоро научилась игнорировать это журчание и свернулась калачиком рядом со мной, тихонько посапывая, но не я. Я был очарован им, несмотря на все отвращение. Впервые я встретился с кем-то, кого коснулась та же трагедия, что и моих близких. Как если бы я в такой извращенной форме обрел нового члена семьи, старшего родственника, каким бы ненормальным он ни был, который мог понять, через что я прошел, понять испытания, выпавшие на долю моих родителей, кого-то, кто был так же шокирован, озадачен и столь же решительно настроен — даже более решительно — найти выход. И он, казалось, распознал во мне подобную близость, обращался со мной с добротой, заботой и доверием отца. Дауни готов был излить свою душу, признаться кому-то вроде меня в чувствах, которые подавлял годами.

Он говорил о грандиозном путешествии в страну открытий, в которое мы собираемся отправиться на дни, месяцы и десятилетия вперед, и о том, как это изменит будущее человечества и сравнимо, по его словам, разве что с открытием Америки полтысячелетия назад, разве это не знак от Бога? Он говорил о Боге и Америке как о нации, избранной Богом, чтобы вывести мир из бедности, отсталости и невежества. Хотя его веру проверила на прочность болезнь Эвелин. Ведь заболевание затронуло не только фотографии. На ее личике появилась щетина, крошечные кустики волос, казалось, торчали из ее щек, а нос начал сплющиваться, как у обезьяны. В последние дни Крао грозилась завладеть чертами Эвелин, поэтому девушка не выдержала и покончила с собой. Но когда его дочь умерла, Дауни не сдался, он собрал команду и углубил свои знания о болезни, которая унесла его малышку, а затем, понимая медицинские и научные последствия своего исследования, забеспокоился, что чума перейдет в следующую фазу и распространится на лица, а не просто на фотографии, и вот это настоящий ужас, сказал он. Беспокоясь о будущем человечества, он связался со специалистами в Пентагоне, с которыми работал ранее, обсудил с ними план действий в чрезвычайных ситуациях на случай эпидемий и то, как проводить эвакуацию и карантин в случае бактериологической войны. Они уже наткнулись на дело Джедедайи Гранта, молодого человека, который, как и Эвелин, покончил с собой. Здесь напыщенная речь Дауни стала более запутанной, он как из рога изобилия сыпал именами, и некоторые из них смутно находили у меня отклик, например Джесси Тарбокс Билс и другие, такие как Мэдисон Грант и Топси (Топси?) — их я слышал впервые. Запутанные генеалогии, зоопарк Бронкса, Кони-Айленд, австралийские аборигены, жертвы и родословные, собранные агентами национальной безопасности.

— Слишком поздно, слишком поздно, — сетовал Дауни, — я всегда приходил слишком поздно. Но не в вашем случае, Фицрой Фостер, слава богу и духу Пастера, не в вашем.

И он снова принялся перечислять имена, хвалить меня за то, что я не поддался отчаянию, пел дифирамбы за выбор Камиллы Вуд в качестве жены и компаньона, человека, который, в отличие от супруги Дауни, поддерживал и подпитывал мои усилия, и сам отправился в дебри двойной спирали в поисках ответов. Он все время возвращался к тому, что действительно ранило его: его собственная душа. И чем больше он возвращался к мертвому телу дочери и предательству жены, тем яснее становилось, что это был главный двигатель поисков: только победа над болезнью, только триумфальный исход и научный прорыв могли оправдать такую боль, стереть ее, смягчить вину, которую он так и не признал.

Горе Дауни было похоже на черную дыру, засасывающую все на своем пути. Шея его малышки… он все время возвращался к сломанной шее, к тому, что ее труп болтался на ремне, который он лично купил для нее во время похода по магазинам. Он вспомнил, как счастливо они жили, рассказал, как дочка впервые залезла на карусель, как визжала от восторга, катаясь на деревянном жирафе, которого раскручивал ее отец, как будто не наступит никакого скорбного завтра, а затем были слон, верблюд и все остальные животные на этой карусели, ну и фотографии, ведь Дауни делал снимок за снимком на полароид, который и купил-то ради дочери, чтобы малышка могла пережить радость дважды, в реальности, а затем в целлулоидной памяти. Эта карусель засела в мозгу, Дауни не мог изгнать ее из своей жизни: музыку, Эвелин, подпрыгивающую на деревянном жирафе. Дауни сам стал такой каруселью, он ездил по кругу и снова и снова всю ночь напролет доходил до того единственного, что действительно имело значение: его дочь мертва и он не мог ничего сделать, несмотря на все свои знания, чтобы воскресить ее. Если только она не проросла в его визуальной ДНК, как Крао в ее, если только обломки атомов, которые она вдыхала и выдыхала, не рассеялись куда-то, не вдыхаются где-то, не восстанавливаются, обращаясь в молекулы воды, частицы, которые можно восстанавливать, как звездную пыль.

— Я так одинок, — печалился Дауни, — так одинок.

Он вторил Джемми в баре, а может быть, и Генри ночью в парижском зоопарке и мне самому, пока не явилась Кэм, чтобы спасти меня от темноты и одиночества.

И все же, несмотря на все его страдания, одиночество и чувство вины, несмотря на все его теории, эксперименты и гипотезы, его безумные, необоснованные подозрения о грядущем новом этапе, он ничего не почерпнул из своего путешествия, ничего не узнал о себе, о конечных жертвах насилия, фотографиях, жадности и бездушной науке. А теперь Дауни избрал меня своей жертвой, вставая в ряд слепых угнетателей, отнимая у меня мою жизнь, тот единственный шанс, который мне дали, который я сам себе дал, чтобы искупить и прекратить преступления людей, чьи гены слепились внутри меня. Как он посмел вести себя как бог, вершивший мою судьбу, руководствуясь собственной данностью и цивилизацией; как он посмел использовать меня, чтобы смягчить свою травму.

— Вы совершаете серьезную ошибку, — с жаром начал я, не думая, что Дауни вообще будет слушать, просто мне нужно было сказать себе, что я пытался, дал Дауни возможность выйти из пузыря мании величия и самоуверенности.