Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Я волнуюсь. Сегодня Толя поведет меня в семью своего друга Леши, который учится в четвертом классе. После ужина короткими перебежками преодолела двор. Толя уже ждал.
— Смотрел, как ты пересекала двор. Сразу видно, что удираешь. Нельзя оглядываться. И поза при ходьбе напряженная. Думаешь, если согнешься, то не увидят? В гнома все равно не превратишься. Двигайся так, будто никуда не спешишь. Изображай подобие беззаботности. Обманывать надо убедительно.
Толя идет быстро. Я стараюсь не отставать. Подошли к длинному, одноэтажному дому, похожему на барак. Постучали в квартиру с номером два. Дверь открыла маленькая старушка. Её лицо испугало меня. Точь-в-точь Баба-Яга. Нос горбатый, глаза цепкие, темные, щеки обтянуты желтой кожей, руки тонкие, длинные. Седые волосы из-под платка выбились, развеваются. И так странно было услышать ее тихий спокойный голос! Я с дрожью в ногах переступила высокий порог и вошла в темный коридор, где и двоим-то разойтись трудно.
Открылась маленькая кухня с замусоленными обоями, плитой, кучкой сухих веток в углу и самодельным столом. Леша позвал нас в зал. Мы прошли через узкую спальню с тремя железными кроватями. В углу из стены чуть выдавалась вторая печурка. Зал — небольшая комната с квадратным столом и стульями. Там же стояла ещё одна железная кровать и самодельная деревянная раскладушка. Тесно.
Вошла бабушка Леши, похожая на прабабушку, только лицом полнее. Женщина была в темно-синем платье с белыми вертикальными полосками. Из-за них она казалась мне тощей-тощей, высокой-высокой. Появился низенький мужчина. Брюки мешком висели на полноватой фигуре, ремень — ниже живота. А лицо доброго усталого человека.
На голубую клеенку в цветочках бабушка поставила граненые стаканы, хлеб, масло на блюдечке и сахарный песок в пол-литровой банке.
— Ешьте, детки, ешьте, небось, голодные после детдомовского ужина?
Я боялась взять хлеб. Он был нарезан квадратиками без корки. Кусочки тоненькие, почти прозрачные. Их было мало. Я одна могла бы съесть все. Наконец Леша взял кусочек, но масло не тронул.
— Ешьте с маслом. Что, не любите масло? Не стесняйтесь, — упрашивала прабабушка.
Я положила сахару одну ложку, как Леша, и съела один кусочек хлеба. Потом, поблагодарив хозяек, мы ушли гулять на улицу.
— Зачем у вас в квартире две плиты? — поинтересовалась я у Леши.
— Строители на фундамент толь не положили, поэтому стены мокрые и в комнатах всегда холодно. Завод эти бараки еще до революции строил.
— А зачем у вас столько кроватей?
— Так девять человек. А метров — двадцать.
— Зато весело, наверно.
— Не дай бог, как весело, — усмехнулся Леша.
— А бабушки у тебя приветливые, заботливые, — отметила я.
Леша не откликнулся на похвалу.
Мы с Толиком стали частенько забегать к Леше. Он жил близко от нас. Но от угощений отказывались. Не хотели чужой кусок есть.
Его семья привыкла к нам и уже не замечала, когда мы тихо играли картонными цветными картинками и деревянными игрушками, которые делал отец Леши. Тут-то я невольно окунулась в семейную жизнь. Скандалы начинались спонтанно: кто-то споткнулся о чью-то ногу или подвинул на плите свою кастрюльку ближе к огню, кто-то из взрослых детей не послушал бабушку. Иногда я вообще не могла понять, с чего поднимался сыр-бор. Неслись проклятья, оскорбления, начиналось рукоприкладство. В этих случаях я, замирая от страха, забивалась под стол. Намаявшись от ругани, семья пила лекарство. Потом все клялись друг другу в любви и обнимались.
Такое происходило раза два в неделю. Лешу расстраивали эти потасовки. Приходя к нам, он с грустной усмешкой говорил:
— Пойдемте в парк, мои опять «резвится», выясняют, кто кому жизнь испортил.
— Леша, — спросила я, — а нельзя им жить как-то просто, по-человечески?
— Они и так все делают по-человечески! В зоопарке иначе: не послушается детеныш мамашу, та ему подзатыльник отвесит, и он — молчок. А людям покричать надо, показать, что умные. Это для тебя их вопросы простые, а для них — ребусы. В нашей семье сражения как на Курской дуге — до полной победы бабушки.
— Почему я никак не могу понять твоих взрослых?
— А ты не старайся, легче жить будет.
— Так ведь жалко их.
— И мне жалко, особенно папу. Да разве сладишь с кучей женщин?
— А почему ты не попросишь, чтобы не ссорились?
— Чудная ты! Дети взрослым не указ. Я это давно понял. Лучше молчать и заниматься своим делом.
Я вздохнула:
— Тебе даже хуже, чем мне. Каждый день от жалости страдать приходится.
— Не усложняй. Побесятся и помирятся, родные же.
— А разве после ссор они не станут меньше любить друг друга?
— Что ты все — «любить, любить»! У них и без любви забот хватает, — грубо закончил разговор Леша.
Я смутилась и умолкла.
ПОЧЕМУ В СЕМЬЯХ МАЛО РАДОСТИ?
Сегодня Леша позвал нас с Толей поиграть деревянным ружьем, которое папа сделал ему ко дню рождения. Когда мы вошли в спальню, прабабушка стучала о пол клюкой, и кричала на старшую дочь Люду:
— Перестилай постель, негодная!
— Мама, я уже три раза перестилала, — терпеливо объясняла дочь.
— Сколько скажу, столько и будешь работать... И про клизму опять забыла.
— Я вам сегодня два раза ставила. Вредно часто делать.
— Молчи... и живо готовь воду!
— Маманя, я не девочка, на пенсии десять лет, а вы все помыкаете мною. Не любите меня! — сердилась баба Люда.
— Я тебя родила, поэтому хочу — люблю, хочу — убью, — отвечала ей старуха.
Я с изумлением слушала эти речи. Значит, и моя мать могла бы меня бить, издеваться?
Слышу крик бабушки Люды:
— О, Господи, зачем мне эти мученья? Забери меня поскорее.
Теперь прабабушка схватилась за голову:
— Дура! Прекрати свару! Замолчи!
Тут прибежала баба Варя и давай бить сестру.
Мы прошмыгнули в зал и прикрыли за собой дверь, из-за которой неслось: «Помогите, убивают!»
Я в ужасе закрыла уши ладонями: «Ну, зачем, зачем они так?! Почему такие жестокие? За что бабка издевается над родной дочкой?»
С работы пришла мама Леши и, тихо проскользнув на кухню, сразу взялась за посуду. Она старательно мыла ее горячей водой, ополаскивала кипятком из чайника и расставляла сушить на горячие кирпичи. Ей осталось помыть миску, в которой лежала грязная мясорубка, но не хватило воды. За ней надо идти в колонку.
Пришлепала прабабушка Ира, взяла ещё не остывшую ложку, пополоскала её в грязной миске и села пить чай. Я удивленно посмотрела на старуху, потом повернулась к Леше. Он все видел. Когда мы вышли на улицу, Леша сказал:
— Думаешь, моя бабуля чокнутая? Просто она ненавидит мою маму и выказывает ей свое презрение.
— Но твоя мама хорошая, добрая, тихая. Чем она провинилась?
— Тем, что любимый внук женился на девушке, которая ей не понравилась.
— Твой отец любит маму?
— Любит.
— Почему тогда не защищает?
— Папа и свою родню тоже любит. Он «меж двух огней».
— Что же вы не уйдете?
— На квартиру? А знаешь, сколько денег надо платить? Да и бабушка не позволяет.
— Почему?
— А над кем ей тогда издеваться? У прабабушки для этого — баба Люда, а у бабы Вари — моя мама.
— Дурдом какой-то! — вспыхнула я.
— Зря ты так. Соседи тоже без передыху ругаются. Там бабка внуку кушать не дает. А у других пьют беспробудно и дерутся. Это еще хуже.
— А хорошие соседи есть у вас?
— Не знаю. В пятой квартире всегда тишина. Но бабушка говорит, что в тихом омуте черти водятся. Я как-то попросил бабу Варю не ругаться, а она ответила, что «пар выпускает», а то у нее злость скапливается и здоровье портит.
— А про здоровье других она не думает?
— Себя бережет. Говорит, для нас старается.
— Не надо было твоей маме в такую семью замуж идти.
