Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма
— А в чем я была?
Гунхильд наморщила лоб, припоминая.
— Вообще-то на тебе ничего не было. Она замотала тебя в какую-то тряпку, кажется, в мое старое полотенце, которое я оставила в прачечной. И пуповина осталась вся целиком, прямо ужас... Но она тебя обмыла, на тебе не было ни крови, ни липкого ничего...
Маргарета обмакнула в кофе третье печенье и набралась духу для главного вопроса:
— А вы знаете, кто она была?
Гунхильд опустилась на стул и скрестила руки на жирной груди. В сумрачной кухне было прохладнее, чем на улице, но на ее белом лбу выступали все новые капельки пота.
— Да что ты, не знаю я. Правда не знаю.
Маргарета смотрела на свой кофе, там плавало несколько крошек.
— Ну а сами-то что думаете? Может, кого-нибудь из этого дома подозреваете?
— Нет, — сказала Гунхильд. — Ходили слухи, что греха таить, но чтобы о ком из этого дома — нет...
— Это правда?
Гунхильд, словно почувствовав всю важность вопроса, посмотрела Маргарете в глаза и положила обе руки на стол, чтобы их было видно.
— Да, — сказала она. — Правда.
Наступила тишина. Только из крана в раковину капала вода — было похоже на стук сердца, словно кто-то тихонько подслушивал их разговор, затаив дыхание, но не в силах заглушить стук собственного сердца. Маргарета принялась помешивать кофе ложечкой, старательно звякая о дно чашки, чтобы только не слышать этого ритмичного стука.
— Она родила меня в прачечной?
Вид у Гунхильд был затравленный.
— Не знаю, и никто этого не знал... Могла, наверное, а потом замыла все за собой. Наверняка, пол-то был мокрый, потому как Свенссон наследил тут в большой комнате. Подтирать потом пришлось.
В этот миг Маргарета увидела его как живого: тщедушный маленький человечек в синей спецовке посреди гостиной Гунхильд. Откуда она могла знать, что он тщедушный? Откуда... знала, и все. Но не знала другого, например, куда светило тогда солнце, в кухонное окно или в гостиную.
— В какое время дня это было?
— Утром. Эскиль только-только ушел на работу.
— А как она попала в прачечную?
Гунхильд задумалась, не донеся печенье до рта, потом положила его на расписную тарелочку.
— Нет, и этого тоже не знаю. Но, может, где в газете написано... Ну я растяпа — забыла про газетные вырезки! Бери еще печенье, я сейчас принесу альбом.
Маргарета осталась одна в сумрачной кухне, во дворе за приоткрытым окном играли дети. Их голоса в такую жару казались прохладными и слепяще-белыми. Кран все капал.
— Вот!
Гунхильд, колыхаясь, вернулась на кухню, прижимая к груди большой альбом с вырезками, и, смахнув пухлой рукой крошки с клеенки, переставила свой стул и уселась рядом с Маргаретой.
— Сейчас посмотрим, — сказала она, открывая коричневую обложку. — Вообще это альбом Эскиля, тут все больше про футбол. Он был однокашником Йесты Лёфгрена.
Маргарета кивнула. Она выросла в Мутале — ей ли не знать, кто такой Йеста Лёфгрен. Даже Тетя Эллен его знала. Гунхильд торопливо перелистывала альбом, одновременно повествуя о пути Лёфгрена в сборную страны.
— Вот, — наконец сказала она, ткнув толстым указательным пальцем в заголовок:
В ПРАЧЕЧНОЙ ОБНАРУЖЕНА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА.
Маргарете как-то никогда не приходило в голову, что о ней наверняка написали газеты, но теперь она поняла, что в свое время стала сенсацией не только для местных, но и для центральных газет. «Экспрессен» первой напечатала ее фотографию — младенец с серьезным видом таращится в объектив. Заголовок взывал: МАМА, ГДЕ ТЫ? В том же духе писала и «Квельс-постен». Маргарета смущенно скривилась и принялась смотреть другие вырезки. «Эстгёта-корреспондентен», «Мутала тиднинг» и «Дагенс нюхетер» были не столь приторны и сентиментальны, но и они разразились километровыми статьями.
Она продолжала вяло перелистывать страницы, заголовок за заголовком, не читая. Вдруг она подумала, что зря приехала. Ответа нет ни в альбоме Гунхильд, ни в ее прачечной. Напоследок она близоруко склонилась к одной из вырезок с фотографией. Консьерж Вильхельм Свенссон действительно оказался маленьким и тщедушным человечком. В какой-то миг даже его запах защекотал ее ноздри — смесь крепкого табака и летнего запаха пота.
Гунхильд медленно наполнила чашки по второму разу — было заметно, что и она устала. Должно быть, эта ретроспектива и для нее тоже обернулась не тем, на что она рассчитывала.
— Постарайся ее простить, — сказала она Маргарете. — У нее ведь не было выбора. Теперь все иначе, а тогда ведь какая стыдобища была — родить ребенка незамужней. Сраму не оберешься!
Она помешала кофе ложечкой и, внимательно глядя на его коловращение, повторила:
— Сраму не оберешься!
Когда после этого Маргарета продолжила свой путь, ее малость мутило — печенья Гунхильд колом стояли в животе, зной всей тяжестью давил на равнину, и в открытые окна автобуса вползал его собственный удушливый выхлоп.
Тетю Эллен ее приезд застал врасплох, она вытянула вперед здоровую руку и улыбнулась своей кривой улыбкой. Теперь она уже могла говорить, правда, медленно и невнятно, но много говорить не стала, вместо этого показав телом и жестами, что ей нужно. Вот она провела рукой по лбу. Ее измучила жара.
Прогулка с Тетей Эллен по Вадстене оставила яркое впечатление. За все время своей жизни у Марго Маргарете только пару раз удавалось обманом выклянчить себе свободное воскресенье и денег на автобус, но оба раза был снег. Зато теперь инвалидное кресло легко скользило по тротуару, и они смогли отправиться далеко-далеко, намного дальше, чем Маргарета могла себе представить. Они медленно слонялись по улицам, через равные промежутки времени останавливаясь перед витринами магазинов рукоделья, и Тетя Эллен, подавшись вперед, рассматривала кружева и с легким вздохом обреченно взмахивала здоровой рукой. Город вокруг казался тихим-тихим, так что в этой тишине Маргарета тоже непроизвольно понижала голос, стараясь не шуметь, — словно Тетя Эллен уснула в своем кресле и ее нельзя было будить. Но разговаривали они лишь о вещах пустячных, о жаре, о Хубертссоне, о том, что Кристина опять собирается в Вадстену. На это лето она снова устроилась на работу в приют и через неделю приедет из Лунда.
В Прибрежном парке народу почти не было, туристический сезон еще не начался. Под высокими деревьями лежали мягкие зеленые тени, одинокие солнечные зайчики блестели на только что подстриженной траве газона, и сам Вадстенский замок тоже маячил, как тень, на краю парка. Маргарета поставила кресло Тети Эллен на тормоз, а сама уселась на скамейку. Они долго сидели молча, глядя на Веттерн, вдыхая запах свежескошенной травы и слушая гвалт чаек.
— Я была сегодня в Мутале, — наконец сказала Маргарета. — В той самой прачечной.
Тетя Эллен повернула голову и посмотрела на нее, но Маргарета не отрываясь глядела на воду. Ее мысли сбивались куда-то в сторону, как всегда, когда нужно рассказать о чем-то действительно важном. «Я всегда считала, что синяя вода — это только так говорят, — подумалось ей. — На самом деле она серая. Но сегодня она правда синяя. Синяя и сверкающая».
— Странно, — продолжала она вслух. — Когда мы жили в Мутале, мне ни разу не хотелось туда сходить. Я ведь знала и улицу, и дом, где это произошло, — знала, но вроде как не верила. Это было как бы ненастоящее. Мне почему-то проще было поверить, что ты и правда нашла меня на той вишне...
Тетя Эллен улыбнулась торопливой улыбкой, Маргарета, опустив глаза, смотрела на свои руки.
— Но знаешь, что я на самом деле думала, когда была маленькая? Я думала, что ты — моя настоящая мама, только это почему-то скрываешь.
Тетя Эллен протянула руку вперед, Маргарета ее поймала.
— Мне так казалось. Так что мне просто незачем было думать о той, другой, — ее просто не существовало. И только когда я приехала в Норчёпинг, то стала задумываться о ней, только тогда до меня дошло, что все это правда, — то, что ты мне рассказывала. Что я найденыш, безродная сирота.
Тетя Эллен стиснула ее руку, но Маргарета, высвободившись, принялась рыться в сумочке. Зажав между губ сигарету, она наклонилась вперед и раскурила ее, воровато глянув через плечо.
— Марго умерла бы, если б меня увидела. — Она выпустила облачко дыма. — Воспитанные девочки на улице не курят...
Тетя Эллен пожала плечами и повернула голову к озеру, следуя взглядом за чайкой: вот она ныряет в сверкающую воду и в следующий миг взмывает в небо с рыбкой в клюве, сияющей, как серебряный кулон.
— Почему она меня бросила? — вдруг спросила Маргарета, швырнув недокуренную сигарету. — Не знаешь? Не знаешь, как можно вот так взять и бросить новорожденного ребенка?
Тетя Эллен не отвечала, она неподвижно сидела в своем кресле, не отрывая взгляда от чайки.
