Мария Метлицкая - Главные роли
– Кофе больше не предлагаешь?
– Да почему же? – удивилась она и кивнула: – Проходи.
Она пошла на кухню, включила кофемолку. Он рассеянно ходил по квартире, заглянул в их бывшую спальню, повертел в руках игрушки в комнате сына и вернулся на кухню.
– Замерз, – смущаясь, объяснил он.
– Не оправдывайся, – откликнулась она.
Он молча пил кофе, курил и, кажется, не торопился, как обычно.
– У тебя что-то не так? – осторожно спросила она.
– У меня многое не так. А у тебя разве нет? – с вызовом спросил он.
– Господи, все ерепенишься, – вздохнула она. – Чем ты сейчас-то недоволен? И бизнес у тебя успешный, и денег полно, и машина – мечта, и жена молодая, а все генерируешь негативную энергию. – Она закурила и с сожалением посмотрела на него.
– Что ты знаешь о моей жизни? – вздохнул он.
– И знать ничего не хочу, ты имеешь то, к чему так сильно стремился. Стремился так отчаянно, как никто. Да и вообще хватит, мы же с тобой договаривались – никаких глубинных тем, только по делу.
– Я не забыл, – резко сказал он и добавил: – А ты изменилась. Спасибо за кофе.
– Это жизнь изменилась, – пожала плечами она.
Он вышел в коридор, надел пальто, крикнул сыну «пока» и хлопнул дверью. Она еще долго сидела на кухне и повторяла про себя: «Все правильно, точно правильно. При чем тут любовь? Вот сейчас еще раз мордой об стол – убедилась?»
И еще он ей долго не простит своей минутной слабости, и те отношения, которые она тщательно выстраивала четыре года, хотя бы похожие на человеческие, та хрупкая и тончайшая грань и черта, вдоль которой они шли осторожно, как по проволоке, опять грозила лопнуть и исчезнуть, перейти в привычную когда-то плоскость взаимных укоров, претензий и обид. «Ну нет, этого я никак не допущу, – грозно пообещала она самой себе. – И ему не позволю». Потом, уже немного успокоившись, она зашла в комнату к сыну – тот прилип к монитору.
– Новая игра, мам! Папа купил, – смущенно скороговоркой пробормотал мальчик.
Она поцеловала его в жесткую макушку, и спросила:
– Обедать будешь?
– Нет, мы поели, мам.
– Опять эти чудовищные булки с котлетой, – вздохнула она.
– Угу, – кивнул мальчик.
– И тебе не до меня, – грустно подытожила она.
Потом она пошла в спальню и закуталась в одеяло – плотно, подоткнув края под себя, – детская привычка. «Надо постараться заснуть – у меня будет тяжелая неделя. Я не позволю ему опять вторгаться на мою территорию. Слишком дорого я заплатила за свой покой. Я не должна жалеть его и думать о нем. За что его-то жалеть? Впору пожалеть себя – одинокая, разведенная и, увы, немолодая женщина».
Он ехал за город на своей распрекрасной машине (Господи, если бы мальчишкой он мог себе это представить), ехал в свой красивый и добротный дом, к своей молодой и длинноногой жене, и не было человека, несчастнее его.
«Все нормально, все о’кей, – говорил он себе. – Я все еще молод, здоров, ну у кого не бывает проблем? Все разрешится, – убеждал он себя, – все ерунда». Он лукавил – проблемы были о-го-го какие серьезные. И конечно же, он отчетливо представлял, чем все это может обернуться. А может, пронесет? Как проносило не один раз? И еще он ненавидел себя за позволенную себе слабость перед той женщиной. Вот перед ней он не может оказаться неудачником. Не имеет права. Перед ней – нет, а перед своей нынешней женой? Тем более – нет. Он рассмеялся, она и полюбила его за то, что он богатый и сильный, а та – та его за это разлюбила. Вот так. Он въехал в поселок, и перед ним услужливо поднялся шлагбаум. Пультом он открыл тяжелые чугунные ворота и увидел свой дом во всей красе – светлые бежевые стены, поперечные темные балки, черепичную терракотовую крышу, молодые пушистые сосны и изумрудную яркую лужайку – даже зимой. На минуту замер и залюбовался всем этим. Это был дом его мечты. Он сам его придумал и продумал в нем каждую мелочь. Ему казалось, что он должен быть счастлив в нем. Он так на это рассчитывал. В кармане пальто заверещал телефон. Номер звонившего был засекречен, но он знал, кто звонит.
– Тебе дали неделю на все, – тихо и внятно напомнил голос. – Ты не уложился. Теперь догадайся, что дальше. Что молчишь? – ласково осведомился звонивший.
Он не отвечал. Есть еще два дня, нет, уже полтора, но он понимал, что уже вряд ли что-либо изменится. Он уже сделал все, что мог, или, вернее, чего не смог.
Спокойным и приятным мужским баритоном трубка продолжала:
– Долг придется отдавать. Понимаю, не хочется. Так что готовь документы. Во вторник приедем с нотариусом. Будешь подписывать.
– А если нет? – глупо спросил он.
– Не дури, – посоветовала трубка, – подумай о том, что в жизни дороже денег.
– Философ, блин! – Он нажал на отбой и шваркнул телефон на сиденье.
Минут через двадцать он вышел из машины и зашел в дом. В доме громко работал телевизор. Его молодая жена лежала на диване и ела виноград.
– Привет, – бросила она.
Он кивнул и поднялся на второй этаж в свой кабинет. С лестницы он крикнул:
– Сделай потише!
Жена не услышала. Он сел за стол и еще раз стал просматривать бумаги. Ничего нельзя сделать. Ничего. Таких денег он достать не смог. Ни дом, ни машина ничего не покрывали. За все приходится платить. За все ошибки. Готов он к этому или не готов, а деваться некуда. На него навалилась дикая усталость и тоска, и поразила мысль о том, что он сам хочет, чтобы все поскорее закончилось. Это потом он будет думать о том, как жить дальше. Только бы на это все остались силы. И еще он подумал, что сейчас надо спуститься вниз и объясняться с женой. И это показалось ему самым невыносимым. Он спустился по лестнице – телевизор продолжал греметь на весь дом, взял пульт и выключил его. Жена оскорбленно вскочила с дивана.
– Слушай, детка, нужно серьезно поговорить, – начал он.
– Для начала тебе надо научиться уважать меня, – оскорбленно и с пафосом произнесла она.
У него едва не вырвалось: «За что?» Он кашлянул и, глядя в окно, начал:
– Дело в том, что, ну, в общем, так повернулось – я потерял бизнес. – Он замолчал, не зная, что говорить дальше. – Наступают нелегкие времена, и жизнь наша должна в корне измениться.
– Что это значит? – Она испуганно смотрела на него.
– Это значит, что я остаюсь не у дел и все наши привычки должны измениться коренным образом. Весь наш образ жизни. Я, конечно, что-нибудь придумаю, по-другому и быть не может, а пока... – говорил он уже четко и почти уверенно.
– Что значит «пока»? А дом, а машина, а прислуга? – хрипло запричитала жена.
– В жизни все случается, – как можно мягче произнес он. – Значит, пока все будет по-другому. Ты же не всегда жила в этом доме, и у тебя не всегда была прислуга.
– Но я привыкла к этому, ты меня к этому приучил, я уже не смогу по-другому. – Она начала плакать, и он уже почти пожалел ее. – Не навсегда, а на сколько? – опять закричала она. – Мои годы бегут, кому я скоро буду нужна? Ты обманул меня!
Он подумал: бедная девочка, когда-то она была действительно бедной, из простой рабочей семьи, где считали каждую копейку и каждый кусок, где на месяц покупалась пара колготок, а куртка и сапоги донашивались за старшей сестрой. Она так старалась вылезти из этого дерьма, а он жестоко предлагает ей туда вернуться. И он опять почувствовал себя виноватым.
– А дом? Дом записан на меня, – вспомнив, взвизгнула она. – Ты думаешь, я добровольно тебе это отдам? А моя машина? За то, что ты там что-то не просчитал, прокололся да просто просрал, – за это что, должна платить я? Меня отсюда вынесут только вперед ногами!
– Вынесут, не сомневайся, – кивнул он. А потом чему-то удивился и тихо добавил: – Но ты же моя жена!
– А ты мой муж, и ты обязан сделать так, чтобы я ни в чем не нуждалась. – У нее была своя железная логика.
Он сел в кресло, снял очки, потер пальцами переносицу и устало повторил:
– Дом придется продать, детка. И машину купить попроще.
– А жить, где мы будем жить, на вокзале? – рыдала она.
– Зачем же так, в городе есть квартира, – сказал он.
– Ты предлагаешь мне жить с твоей мамашей в трешке с восьмиметровой кухней? – У нее началась истерика.
Он надел куртку и вышел во двор. На скамейках и дорожках лежал первый мелкий и сухой снег. Синеватые елки и прозрачное голубое небо. Он глубоко вздохнул, нагнулся, взял в ладони снег и растер им лицо.
Это даже хорошо, что все так сразу определилось. Хотя, что душой кривить, на другое он и не рассчитывал. Почти. Если уж признаться до конца себе самому. Почему-то на душе стало легче. Гораздо легче, чем всю предыдущую неделю, пока он ждал, боялся, дергался, просчитывал, надеялся на чудо, наконец. «Все-таки ясность и отсутствие иллюзий – большое дело», – подумал он.
Потом он вывел машину за ворота и впервые понял, что ему некуда ехать. Нет, конечно, была мама и ее уютная старая квартира, где он вырос и помнил каждую трещинку на потолке, где его всегда ждут с тарелкой грибного супа, любого – пьяного, трезвого, развеселого, печального, уставшего, больного и здорового, всегда ждут и всегда ему рады – абсолютно и безоговорочно. Дом, где не будет дурацких и просто лишних вопросов, где его укроют теплым старым пледом и принесут крепкий сладкий чай с лимоном. А он? Имеет ли он право нести в дом к своей немолодой и нездоровой матери себя такого? После чего будут ее бессонные ночи, тихие слезы, валокордин и трясущиеся, усыпанные старческой «гречкой» усталые руки.
