Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2004)

Нечаянная двузначность у Пастернака бывает свя­зана с омо­ни­ми­ей име­ни­тельного и винительного падежа. В пред­ло­же­нии из по­э­мы «Де­вять­сот пятый год» (1925 — 1926) даже контекст плохо помога­ет разобраться в том, кто и кого сосчитал: В зале гул.  /  Духота.  /  Тысяч пять со­счи­тали деревья. Не то деревья пересчитывают собравшихся в зале, не то, наоборот, со­брав­ши­е­ся в количестве пяти тысяч считают деревья, словно ворон или галок.

Сходное недоумение вызывает сентенция: ...Стеченье фак­тов лю­бит жизнь («9‑е января», 1925; ранняя редакция). Где субъект лю­бви и где объ­ект? Синтаксически нейтральный порядок «подлежа­щее — ска­зу­е­мое — до­пол­нение» выглядит очевидным абсурдом, но обратная грам­мати­че­ская ин­тер­претация тоже немногим осмысленнее24.

Подлежащее и дополнение не сразу отыскиваются и в такой строке: Про­шедшей ночью свет увидел дерн («Спек­торский»). Ско­рее все­го, под­ле­жа­щее — дерн , хотя порядок слов подсказывает иное. Не­внят­ность усугуб­ля­ет­ся тем, что слово дерн — «верхний слой по­ч­вы, скреп­лен­ный кор­нями тра­вя­нистых расте­ний», — выступает в несоб­ст­венном зна­че­нии: Па­стер­нак, навер­ное, хочет ска­зать, что в эту ночь из-под земли про­билась травка.

Бывает и так, что не всегда или не сразу ясно, какие члены свя­зы­ва­ет союз: ...Отец ее, — узнал он, — был профессор,  /  Весной она по нем на­дела креп,  / И мно­жество чего... («Спекторский»). Первое, что при­ходит в го­ло­ву, — Мария Ильина в знак траура по отцу надела креп и множество чего еще. Лишь перечитав текст дважды и три­жды, улавливаешь мысль автора: Спек­торский узнал не толь­ко о том, что отец Марии был про­фес­сором, но и обо многом другом.

Интересный аграмматизм есть в «Волнах». Пастер­нак об­ра­ща­ется к со­ци­алистическому государству будущего:

Ты — край, где женщины в Путивле

Зегзицами не плачут впредь...

Время глагола тут не согласуется с семантикой наречия (правильно было бы сказать больше не плачут или не будут плакать впредь ). Но это еще не всё: сде­лан­ное в придаточном указание на топоним прихо­дит в противо­речие с «ло­ку­сом», названным в главном предложении. Опи­раясь на «Слово о пол­ку Игореве», поэт пытается вы­строить анти­тезу: раньше жен­щи­ны плакали, как Яро­славна в Пу­ти­вле, а при со­ци­а­лизме — плакать не будут. А по­лу­ча­ет­ся: со­ци­ализм — это край, где в Путивле не пла­чут.

Особняком стоят стилистические дис­со­нан­сы: часть из них я скло­нен тоже квалифицировать как небрежность. Она порождается дву­знач­но­стью сти­ле­вых форм, которые берутся в одном своем качестве, а в те­кс­те про­являют другое. В высшей степени это свойственно бюро­кра­ти­че­скому жаргону. Его элемен­ты в XX веке наводнили повседневную речь, чем и при­влек­ли Па­стер­нака, смо­тревшего на них как на средство сни­же­ния пафоса, способное со­об­щить стихам налет разговорности. Внедряя в любовное послание ле­кси­ку и фра­зео­логию делопро­из­вод­ст­ва, поэт за улыбкой стиля пря­тал вну­трен­нюю тре­вогу:

Любимая, безотлагательно,

Не дав заре с пути рассесться,

Ответь чем свет с его подателем

О ходе твоего процесса.

                              («Два письма», 1, 1921)

Но кан­це­ля­ризмы пришли в не­фор­маль­ную речь из сбамой фор­маль­ной сферы пись­мен­ной дея­тель­ности. Память об этом не истерлась: неосторож­ное об­ра­ще­ние с канцелярским слогом может обернуться су­хо­стью и от­чу­жден­ностью. Элементы деловой речи придают казенный оттенок чи­сто­сер­деч­но­му по­здравлению: Я поздравляю вас, как я отца  /  Поздравил бы при той же об­ста­новке («Брюсову», 1923). Так же точно с трагической то­наль­но­стью ли­ри­­ки дис­сони­рует по­чти кан­це­ляр­ское: Я вспомнил, по ка­ко­му пово­ду  /  Слег­ка увлаж­нена подушка («Ав­густ», 1953). Ср. в сти­хо­тво­рении «Ти­ши­­на» (1957): ...Не солнцем заворожена,  /  А по совсем другой при­чине 25.

Стилистической двойственностью обладают формы не только «ниж­них», но и «верхних» регистров. Например, славянизмы в раз­го­вор­ной речи, как пра­вило, звучат иронически: ... Уста жуют («Евгений Оне­гин», 5, XXIX, 2). Поэтому диссонансом кажется то место из «Маг­да­лины», где в раз­го­вор­ном клише закусить губу — «пре­рвать речь; сдер­жать смех, слезы и т. п.» — под воз­дей­ст­вием религиозной темы про­за­изм за­ме­нен поэ­тизмом цер­ков­но­сла­вян­­ско­го происхо­жде­ния: Бро­шусь на зем­лю у ног рас­пя­тья,  /  Обо­мру и заку­шу уста. Нелов­кость уси­лена буду­щим вре­менем глагола (обыч­но это вы­ра­же­ние упо­тре­бляется в про­шедшем и по отношению к другому лицу). Слух цепляет так­­же метонимия ноги рас­пятья вместо ног Рас­пятого или подножия кре­ста .

Необходимо, однако, признать, что, хотя бурлескное соединение стили­сти­чески не­со­еди­нимых речений пускает иногда мысль читателя в не­же­ла­тель­ное для ав­тора русло, в целом «неразличение» стилей отражает про­грамм­ные принци­пы Па­стер­нака: классический гладиа­тор­ский Рим у него со­сед­ст­ву­ет с тузем­ны­ми турусами на колесах («О знал бы я, что так бы­ва­ет...»). Еще В. В. Тре­нин и Н. И. Харджиев за­ме­ти­ли, что для по­э­та «ха­рак­­тер­но сталкивание слов самых отдален­ных ле­кси­че­ских ря­дов: ба­наль­ных „по­этизмов” (душа, небеса, мечты) и ме­ди­цин­ских тер­ми­нов (экзема, ста­фи­ло­кокки), вар­ва­риз­мов и „об­ла­ст­ных” слов рус­ского языка, сла­вя­ни­змов, имеющих высокую окрас­ку <,> и слов ком­натного обихода»26.

Постоянные оговорки и неуклюжие выражения, косноязычие, сбив­чи­вость, бессвязность, со­че­тание плеоназмов с эллипсисами, много­сло­вия с недогово­рен­ностью, наконец, крайняя неровность стиля, я ду­маю, безо­ши­бочно указывают на основной источ­ник и ори­ен­тир по­э­ти­че­ско­го идио­лек­та Пастернака. Это — непринужденная устная речь, ко­то­рая, в от­ли­чие от письменной, не оставляет возможности пере­чи­тать и «отре­дак­ти­ро­вать» ска­занное. Отсюда «авторская глухота»: го­во­ря­щий плохо себя слышит. От­сюда и то, что пастернаковские ам­фи­болии — это преимущественно сдви­ги по смежности, а не по сходству: в повседневном ре­че­вом об­щении «мето­ни­ми­ческие мо­де­ли получают <...> такую сво­бо­ду ре­а­ли­зации, которой не зна­ет» лите­ра­тур­ный язык»; в то же время в раз­го­ворной речи «почти пол­но­стью отсут­ст­вует метафора»27 (аккуратнее было бы сказать — потеснена).

Но субстратом поэзии Пастернака не была уст­ная речь вообще: его сти­хи напоминают разговор интеллигента, которому не чуждо бур­леск­­ное сме­ше­ние книжно­стей и про­сто­речия, вы­со­кого и низкого, «па­те­ти­ческого и про­заи­че­ского»28. В интеллигентности Пастер­на­ка Брю­сов усматривал те­ма­­ти­че­ские —и, я бы до­бавил, ре­че­вые — исто­ки па­стернаковской по­э­зии: «<...> история и совре­мен­ность, данные на­уки и зло­бы дня, книги и жизнь — все, на рав­ных пра­вах, входит в стихи Пастер­на­ка, распо­ла­гаясь, по осо­бен­но­му свойству его миро­ощу­щения, как бы на одной пло­скости»29.

Конечно, не всякий интеллигент манерой речи похож на Па­стер­на­ка, корни поэтического строя которого надо искать в его соб­ст­вен­ном ре­че­вом укла­де. Если верить мему­а­ри­стам, он писал так же, как говорил, и говорил так же, как писал: «<...> весь строй стихов Б<о­ри­са> Л<ео­нидовича> имен­но та­ков, какими были ход мыслей и речь Па­стер­на­ка» (Е. Б. Черняк)30. А тому, какими они были, имеет­ся не­мало сви­де­тельств. И. Г. Эренбург опи­сы­вал это как «сочетание косноязычия, от­чаянных потуг вытянуть из нутра необходимое слово и бурного во­до­пада неожиданных сравнений, сложных ассоциаций, откровенностей на явно чужом языке»31. Па­стер­нак «гово­рит слож­но, перебра­сы­ваясь, отсту­пая, об­го­няя сам себя» (А. Н. Афиногенов)32. «Ахматова рас­ска­зы­ва­ла, что когда к ней при­хо­дил Па­стернак, он говорил так невнятно, что домра­бот­ни­ца, по­слу­шав­шая разговор, сказала со­чув­ст­вен­но: „У нас в дерев­не тоже был один такой. Говорит-говорит, а поло­ви­на — не­гоже”» (К. И. Чу­ков­ский)33. А. К. Глад­ков вспоминал, что «Б<о­рис> Л<еони­до­вич> всегда мно­го­сло­вен, сбивчив, хаотичен, хотя все го­во­римое им внутренне по­сле­до­вательно и только форма импрес­сионистически-па­ра­доксальная»34. По сло­вам Исайи Бер­ли­на, речь Пастернака «за­частую пе­ре­хлестывала бе­ре­га грамматической пра­виль­­ности — яс­ные и стро­гие пасса­жи пере­ме­жа­лись причуд­ли­вы­ми, но все­гда за­ме­ча­тельно яр­ки­ми и кон­крет­ными обра­за­ми, которые могли пере­ходить в речь по-настоящему темную, когда понять его уже становилось труд­но»35. «Речь лилась не­пре­рывным за­хле­бы­вающимся моно­ло­гом. В ней было больше му­зы­ки, чем грамматики. Речь не делилась на фразы, фразы на слова — все лилось бессо­зна­тель­ным по­то­ком со­зна­ния <sic!>, мысль про­бор­­ма­ты­ва­лась, возвра­ща­лась, околдо­вы­ва­ла. Та­ким же потоком была его по­э­зия» (А. А. Вознесен­ский)36.