Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2004)

Нередко небрежность проявляется в плеонастической из­бы­точ­но­сти:

Но старость — это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

                              («О знал бы я, что так бывает...», 1932)

Требует не читки, а гибели  — вроде бы этим все сказано. До­бав­ляя, что ги­бель  — и полная , и всерьез , поэт словно бы допускает мысль, будто воз­мож­на «ча­стич­ная гибель понарошку»18.

Другой пример, более сложный:

Досточтимые письма мужские!

Нет меж вами такого письма,

Где свидетельства мысли сухие

Не выказывали бы ума.

                              («Божий мир», 1959)

Одно из выделенных слов, по сути, дублирует другое. Можно сказать: Эта мысль обнару­жи­ва­ет ум писавшего , — но нельзя сказать: Сви­де­тель­ство этой мысли об­на­ру­жи­вает его ум .

Еще несколько плеоназмов: ...Его судьбы, сло­женья и удела («Спек­торский»; судьба и удел здесь се­мантически экви­ва­лент­ны); жер­ди палисадин («Как ко­че­гар, на бак...», 1936; палисадина и есть «жердь палисадника»); ...Всё громко говорящий вслух («Июль», 1956; если громко , то уж, понятно, не про себя). «Геф­си­ман­ский сад» (1949) за­клю­ча­ет в себе ра­зом тавтологию и ка­та­хрезу (внутренняя фор­ма тропа вступает в кон­фликт с контекстом): Ты видишь, ход веков по­до­­бен прит­че  /  И мо­жет за­гореться на ходу («ход может за­го­реть­ся на ходу»).

Важный фактор небрежности — деформация фразеоло­гиче­ских сра­ще­ний: ...Сразу меняясь во взо­ре... («От­плы­тие», 1922; вместо ме­няясь на глазах ); И мигом ока две­ри комнаты враз­лет («Лейтенант Шмидт», 1926 — 1927; вместо во мгно­ве­ние ока ); ...Не распускай слю­ня­ми жижу («За­рево», ав­то­граф гла­вы 1, 1943; вместо не распускай слю­ни ).

Можно кого-то вогнать в краску (то есть заставить по­краснеть), но о по­красневшем (от стыда, от смущения) нельзя ска­зать, что он в крас­ке . По­это­му строка: Я помню ночь, и помню друга в краске... («Спек­тор­ский») — бу­квально озна­ча­ет, что друг изгваздался.

О человеке, что ненароком куда-то забрел, мы го­во­рим: ноги сами его туда занесли . Выражая ту же мысль, Па­стер­нак меняет ме­ста­ми субъект и объект: Как-то в сумерки Тифли­са  /  Я зимой занес стопу («Как-то в сумер­ки Тифлиса...», 1936). Но за­нести сто­пу  — это всего лишь «поднять ногу».

В стихотворении «Осень» разрушен устойчивый оборот переполнить чашу : ...И чашу горечи вчерашней  /  Се­го­дня­шней тоской пре­высь­те. Оче­редная катахреза: поэт предлагает пре­высить чашу тоской.

Своего рода фирменным знаком пастернаковской поэзии стала се­рия ло­ги­чески небезупречных конъюнк­ций, «уравнивающих» часть и це­лое19: ...Я вспомню покупку при­па­сов и круп... («Годами когда-нибудь в зале кон­цертной...», 1931), — мож­но подумать, что крупы не относятся к съестным при­па­сам. То же самое в поэме «Лейтенант Шмидт»: Майор­ши, офи­цер­ши  / За­­па­хивали плащ , — разве май­ор­ши не офицерши и неужели они все вместе за­па­хи­вали один плащ? В сти­хо­тво­рении «На ранних по­ез­дах» (1941) также нару­шен prin­cipium di­vi­sionis: Здесь были бабы, сло­бо­жа­не,  /  Уча­щи­е­ся, сле­са­ря (и бабы, и сле­са­ря, и учащи­е­ся мо­гут быть сло­бо­жа­на­ми). В «Одес­се» (1944) сразу две близких кон­струк­ции: Са­пер занялся обезвре­же­нь­ем  / Подъ­ез­дов и домов от тола (подъ­езд — это часть до­ма); ...А род­ствен­ни­кам жертв и вдовам... (вдо­вы тоже родст­вен­ни­ки жертв20). В «Стан­ции» (1919), где на­хо­дим один из первых слу­ча­ев такого рода, ало­гизм со­че­та­ется с морфо­ло­ги­че­ским вульгаризмом: Что ж вды­ха­ет красо­ту  /  В мле­нье этих скул и личек? Суще­ст­витель­ное ли­чи­ко в ро­ди­тель­ном па­де­же мно­же­ст­вен­но­го числа имеет фор­му личи­ков , а из личек в ка­че­стве на­чаль­ной фор­мы вос­ста­­нав­ли­ва­ет­ся толь­ко отсутствующее в языке лич­ко.

Многие стихи Пастернака отличает синтаксическая амбива­лент­­ность. Это невольно признавал сам автор, разъясняв­ший смысл строк:

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

                              («Борису Пильняку», 1931)

Пле­о­настичность словосочетания пустая вакансия провоци­ру­ет на поиски метафорическо­го смы­сла у при­лага­тель­ного пустой  — не име­ет ли оно, ска­жем, зна­че­ния «бес­смы­сленный». Эти по­иски облегчаются син­та­­кси­че­ской не­од­но­знач­но­стью конструкции X, если не Y: ее можно про­честь как услов­ную (имен­но это значение держал в уме Па­стер­нак), но мож­но в ней уви­деть и гра­да­цию (то есть модель типа: не­при­яз­нен­но, если не вра­ж­дебно ). Не­ко­то­рые так и воспринимают па­стер­наковские стро­ки: «в наше время роль поэта опасна, если не бес­смы­сленна». Па­стернак, однако, пи­сал о дру­гом. 21 мая 1931 года он рас­толковал это ме­сто по прось­бе А. Е. Кру­че­ных: «Смысл строч­ки: „Она опасна, если не пу­ста” — она опас­на, когда не пу­стует (ко­гда за­нята)»21. Ав­тор­ская позиция понят­на, но лекси­че­ская и син­та­ксическая не­од­но­знач­ность в этих стихах при­сутствуют объективно.

Следующий пример грамматической непрозрачно­сти любопытен тем, что допу­ска­ет сразу два про­чтения, за каждым из которых стоят не­заплани­ро­ван­ные смещения в картине мира:

...И двор в дыму подавленных желаний,

В босых ступнях несущихся знамен.

                              («Спекторский»)

Если знамена носятся по двору сами собою, значит, у них есть бо­сые ступни, а если знамена несомы какими-то людьми, эти люди дер­жат их в своих бо­сых ступнях22.

В знаменитой концовке «Ночи» путаются два значе­ния родитель­но­го па­дежа (genitivus subjectivus и genitivus objectivus):

Ты — вечности заложник

У времени в плену.

В современном литературном языке при слове заложник так называ­е­мый ро­дительный субъекта («тот, кто взял в залог») обладает намного боль­шей ча­стот­но­стью, чем родительный объекта («тот, у кого взят заложник»). Лишь пер­вая из этих се­ман­тических валентностей намечена в ака­де­ми­ческом сло­варе: «Лицо, за­хваченное кем-л. и насильственно удер­жи­ва­е­мое с целью обеспе­че­ния ка­ких-л. требований»23. Не удивительно, что многие по ошиб­ке уве­ре­ны: па­стер­наковского ху­дож­ни­ка в залог захватила веч­ность.

Нечаянная двузначность у Пастернака бывает свя­зана с омо­ни­ми­ей име­ни­тельного и винительного падежа. В пред­ло­же­нии из по­э­мы «Де­вять­сот пятый год» (1925 — 1926) даже контекст плохо помога­ет разобраться в том, кто и кого сосчитал: В зале гул.  /  Духота.  /  Тысяч пять со­счи­тали деревья. Не то деревья пересчитывают собравшихся в зале, не то, наоборот, со­брав­ши­е­ся в количестве пяти тысяч считают деревья, словно ворон или галок.

Сходное недоумение вызывает сентенция: ...Стеченье фак­тов лю­бит жизнь («9‑е января», 1925; ранняя редакция). Где субъект лю­бви и где объ­ект? Синтаксически нейтральный порядок «подлежа­щее — ска­зу­е­мое — до­пол­нение» выглядит очевидным абсурдом, но обратная грам­мати­че­ская ин­тер­претация тоже немногим осмысленнее24.