Роберт Стоун - Перейти грань
В его ответном взгляде не было и намека на угрызения совести.
— Я не хочу, чтобы вы злились на меня. Это было бы неправильно.
— Неужели? — спросила она. — А я как раз злюсь. Что же в этом неправильного?
— Потому что я ваш друг и вы нравитесь мне. Я отношусь к вам с уважением. В моих словах нет ничего неуважительного по отношению к вам, потому что я имею в виду свой собственный опыт. Я тоже был там.
— Не изображайте из себя ветерана, пожалуйста. Вы были там в качестве репортера. А это совершенно другое.
— Эй, — произнес он потеплевшим голосом, — на моей груди нет ни одного лживого волоска, леди. Впрочем, у меня их вообще немного. Как известно, ваш муж работал там с прессой. И у меня тоже были свои черные деньки.
— Расскажи ей об "LZ Браво", Рон. — Памела пришла в себя и смотрела на них ясными глазами. Она лежала, скрючившись, на широкой красной подушке, сложив на плечах сжатые в кулаки руки. — Расскажи, что произошло.
— "LZ Браво", — пояснил Стрикланд, — это мой фильм о Вьетнаме.
— Я знаю, — отозвалась Энн. — Насколько я понимаю, антивоенный. Или, как говорят сейчас, с критической позицией.
— После съемок у меня были маленькие неприятности.
Памела поощряюще захихикала.
— Парни чуть не убили его.
— Когда я делал этот фильм, я был молод. И имел свой взгляд на происходившее. Все мы старались противопоставить что-то преобладавшему в то время военному фанатизму.
— И что же, кому-то не понравился ваш стиль?
— У меня не было проблем с теми, кого я снимал. Они не очень-то жаловали меня, но мирное сосуществование нам удавалось. Я не имел ничего против них. И даже сочувствовал им. Когда съемки были закончены и я торчал в Кучхи, ожидая отправки вместе с двадцать пятой дивизией, мне пришлось познакомиться с некими тоннельными крысами. Хоть я и не имел для этого ни малейшего желания. Они же знали обо мне только понаслышке.
— И что же случилось? — спросила Энн. Стрикланд насупил брови и сделал глоток виски. Речь его стала сбивчивой.
— Тоннельные к… крысы, это были низкорослые человечки. Они ходили во вьетконговские штольни в шахтерских касках и имели пистолеты с глушителями. У некоторых были ножи с выстреливающимися лезвиями. Такие крошечные, смуглолицые хищники. Рахитичные заморыши. Вообще-то они больше походили на мангуст, чем на крыс.
— Рикки-Тикки-Тави, — подсказала Памела.
— Они решили сыграть злую шутку и затащили меня в одну из горячих штолен, использовавшихся Национальным фронтом освобождения. Вход в нее был закрыт плетенкой из бамбука и похож на люк. В глубине пещеры была ловушка с колом, измазанным человеческими испражнениями. Они привязали меня к нему и оставили на всю ночь.
Энн смотрела в свой стакан.
— Это была долгая ночь, — проговорил Стрикланд, — но и ей наступил конец. Кончается даже самая беспросветная ночь.
— Даже самые долгие ночи имеют конец, — согласилась Памела.
Энн протрезвела.
— Как много страшного произошло. Как много пострадало людей. Там.
— Точно подмечено, — сказал Стрикланд. — И это едва ли худшее из того, что было. В действительности штольня, наверное, не была такой уж горячей.
— Все равно это не могло быть приятным.
— Не могло и не было, — согласился Стрикланд. — Но я нахожу утешение в том, что я делал свою работу. Когда идешь за правдой по пятам, нередко получаешь по зубам. От нее же. Выдающаяся пословица.
— Да, я понимаю, — заверила Энн.
— Поэтому я все еще здесь, — проговорил Стрикланд. — И все еще иду за ней.
Поскольку трезвых среди них не было, Энн оставила Памелу со Стрикландом у себя на ночь. Было слышно, как Памела бродит в гостевой комнате, где она расположилась, но ничего не произошло. Стрикланд спал на диване в кабинете.
Перед сном Стрикланд раздал привезенные с собой подарки. Памеле досталась шерстяная лыжная шапочка с бордовой окантовкой из Финляндии. Тут же надев ее, она стала похожа на очаровательного сорванца, но почему-то из прошлого столетия. Энн получила альбом с репродукциями картин "прерафаэлитов".
Энн вручила им свои подарки. Календарь с яхтами — Стрикланду, Памеле — кусочек ароматного мыла.
На следующее утро Энн проснулась с больной головой и смутными воспоминаниями о ночных разговорах. Альбом, подаренный Стрикландом, лежал на комоде. В нем было несколько поразительных картин: «Благовещение» Миллеса, "Леди Шарлотта" Холмана Ханта. Они были прекрасны, но чем-то смущали.
Стрикланд варил внизу кофе.
— С меня достаточно рождественских праздников дома, — сообщил он. — В следующем году отчалю в Тегеран.
— С вами было приятно встретить Рождество.
— Правда?
— Да, хотя поведение у вас было не из лучших.
— У кого, у меня? Я никогда не был таким паинькой, как вчера.
— Ну что же, вы были любезны с Мэгги, добры к своей подружке Памеле.
— Она действительно мой друг, — согласился Стрикланд. — Я стараюсь приглядывать за ней.
Энн отошла со своим кофе к окну и пила его, вглядываясь в туман во дворе. Деревья стояли темные и мокрые.
— Зачем вы рассказали ей об этом случае, который произошел с вами во Вьетнаме?
— Вы думаете, мне не следовало?
— Ну что же, — пожала плечами Энн, — наверное, ей нравится эта история, раз она заставляет вас рассказывать ее.
Стрикланд ничего не ответил.
— Это ужасный случай, — не успокаивалась Энн.
— Она рассказывала мне про свои приключения, — объяснил Стрикланд. — Я должен был в ответ рассказывать про свои.
— Большинство известных мне мужчин не стали бы рассказывать о подобном происшествии. Во всяком случае, женщине.
— А большинству и не пришлось бы. Большинство не испытало ничего подобного.
Ее рассмешила его надменность.
— Большинство относится к этому проще, вы хотите сказать?
— Есть много такого, о чем большинство мужчин никогда не узнают.
— К счастью для них.
— К счастью, — согласился Стрикланд. — Но это никого не заботит.
Ей осталось только гадать, кого заботит он со своими приключениями.
38
Южное лето, каким открыл его для себя Браун, было более солнечным, чем осень в Коннектикуте. Даже тени здесь казались темнее и глубже. День за днем небо оставалось лучезарным. Свежесть и прозрачность сухого воздуха доводили его до умопомрачения. Ослепительный блеск звезд над головой держал его ночи напролет на палубе без сна.
Сражаясь в одиночку с фоком, он провел много часов в ярости и отчаянии. Теперь он шел галсами на юг в поисках крепких ветров ниже сороковой параллели. Со времени пересечения этой широты, он ни разу еще не обнаружил за ней ветра более сильного, чем в двадцать узлов. Каждый день факс сообщал об устойчивом фронте у берегов Патагонии. Через некоторое время окружавшая его со всех сторон пронзительная голубизна стала вызывать у него головную боль. Ощущение было такое, словно его биологические ритмы чересчур ускорились. Он принимался за дела и бросал их незаконченными. Вода напоминала своим цветом что-то такое, что пряталось где-то в глубине подсознания и никак не всплывало на поверхность. По мере продвижения на юг оттенки голубого становились все богаче.
Однажды вечером, когда он слушал на палубе радио, небо окрасилось яркими красками. На его синем фоне появились извивающиеся фиолетовые и темно-зеленые полосы, волнами наплывавшие с юга через равные промежутки. Пурпурное излучение над южным горизонтом было таким стройным и ритмичным, что казалось Брауну неким сигналом, таившим в себе вполне определенный смысл.
Оно напомнило Брауну ночное небо над долиной Сонгчхонг в 1969 году. Там это было незабываемое зрелище полета красных и зеленых трассирующих снарядов и осветительных бомб на парашютах. За каждой сигнальной ракетой и осветительной бомбой стояли чьи-то намерения, организованные и согласованные, но, когда они виделись в целом, невольно думалось, что события развиваются помимо воли человека.
Краски разбегались по всему небу, а мужской голос по радио объяснял сущность времени: "Если мы можем говорить об абсолютном будущем и абсолютном прошлом, — вещал выступающий с резким южно-африканским акцентом, — то мы можем также проводить различия за пределами непрерывности. Что находится за ее пределами и никогда не пересекается с ходом наших событий? Мы называем это абсолютным небытием".
Сияние, похоже, каким-то образом влияло на радиосигнал, заставляя голос диктора то пропадать, то усиливаться вместе со всполохами света на небе. В конце концов он совсем исчез. Мерцание света все еще продолжалось, когда в небе появились первые звезды. Браун поднял глаза и увидел, как засияли его друзья Орион и Большой Пес.
Вернувшись в каюту, он упорно искал в приемнике миссионерскую станцию. Она развлекала его почти каждую ночь после пересечения сороковой параллели. Но на этот раз ее не было в эфире.
