И. Грекова - Пороги
— Иван Владимирович, — Фабрицкий открыл «дипломат», — здесь у меня протокол собрания, из которого как дважды два следует, что Толбин и анонимщик — одно лицо. Очень прошу вас с ним ознакомиться.
Директор отмахнулся от протокола, как от назойливой мухи:
— Не надо, не надо! У меня дела поважнее. Во втором крыле крыша обваливается, того и гляди чепе. А ваши отдельские склоки…
— «Наши отдельские склоки», как вы их называете, и есть самое главное чепе, — перебила Дятлова.
— Мы не настаиваем, чтобы вы подробно изучали протокол, — примирительно сказал Кротов. — Мы хотим, чтобы вы удалили из института Толбина, который полностью дискредитировал себя в глазах сослуживцев.
— Мы не можем работать с человеком, которому не доверяем, — добавила Дятлова.
— Почему? — со святой наивностью удивился директор. — Полное доверие необязательно. Работаю же я с людьми, которым не доверяю. И неплохо работаю.
— Человек, который на глазах у всех проявил себя как бесстыжий лжец! Человек, ни одному слову которого нельзя верить! Работать с ним — это все равно что сидеть в ящике с гремучей змеей! — воскликнула Анна Кирилловна.
— Вы, как всегда, эмоциональны, — осклабился Панфилов. — Все это преувеличения.
— Он, кажется, и вас поливал грязью, — сказал Кротов. — Вы к нему относитесь очень уж по-христиански.
— Христианство тут ни при чем. Он или не он — это еще неизвестно. Да и неважно. Вы требуете невозможного — уволить человека без достаточных оснований. Если бы он, скажем, пьянствовал или допускал аморальное поведение…
— А его поведение вы считаете моральным? — вскипела Дятлова.
— Это другой аспект морали. Ну, допустим, я пошел вам навстречу, уволил его. Какой поднимется крик! Он будет жаловаться в местком, в партийные органы, в комиссию народного контроля, во всевозможные инстанции. И будет прав. Вы ведь не можете упрекнуть его в профессиональной непригодности?
— Смотря в какой, — ответил Фабрицкий. — Быть сволочью — это ведь тоже профессиональная непригодность.
— Как вы это докажете? «Сволочь» — понятие неопределенное.
— Хорошо, не будем пользоваться этим термином, — согласился Кротов. — Но неискренность и лживость доказуемы, и мы их доказали.
— Нет.
— Откуда вы знаете? — спросил Фабрицкий. — Вы же не читали протокола?
— Не читал и не буду. Не считаю важным. Даже если бы было доказано, что Толбин анонимщик, так что с того? Он всегда оправдается. Хотел, мол, пользы общему делу. Попробуй сбей его с этой позиции! Дело безнадежное.
— А телефонные звонки? — спросил Фабрицкий, выдвигая свой главный козырь. — Это-то точно доказано.
— Ну и что? Простая ошибка. Хотел набрать один номер, набрал другой…
— Так вы решительно отказываетесь уволить Толбина?
— Решительно.
— Несмотря на то, что секретарь парткома на нашей стороне?
— Несмотря. Его позицию можно оспорить.
— Что же вы рекомендуете нам делать?
— Что всегда делают с недоброкачественным человеческим материалом? Воспитывайте! Вас много, он один.
— Я вас понял, Иван Владимирович, — сказал Фабрицкий, вставая. — Разрешите идти?
— Опять ваша казенная манера.
— Не казенная, а военная. На военной службе привык.
Панфилов встал, провожая гостей:
— Анна Кирилловна, вы что-то неважно выглядите. В отпуске были? Хорошо отдохнули?
— Была, но не отдохнула.
— В нашем с вами возрасте надо щадить себя.
— Не привыкла. И, видно, уж не привыкну.
— Напрасно! До свидания, Максим Петрович! До свидания, Александр Маркович! Желаю успеха.
Выйдя из кабинета, Фабрицкий в упор спросил Ниночку:
— Толбин был уже здесь сегодня?
— Был, — зарделась она.
— Так я и думал.
В коридоре Кротов сказал:
— Я вам говорил, что ничего не выйдет.
— И все-таки наш визит нелишний. Прояснил ситуацию. Начальство его не уволит. Уволим сами, внутренними силами.
— Сомневаюсь.
— Попробуем, — сказала Дятлова. — Я тебя предупреждаю: или он, или я. Так и доложи начальству.
— Какое может быть сомнение? Начальство выберет его.
— Я тоже за компанию готов присоединиться. Или мы, или он, — сказал Кротов.
— Не надо, — ответил Фабрицкий. — У начальства уже вожжа попала под хвост. Кстати, Максим Петрович, я был неосторожен, когда дал вам читать вслух этот дневник. Надо было учесть уязвимость Бориса Михайловича.
— Но ведь, кажется, о нем ничего особенного не было сказано.
— Это я, читая, скорректировал. Выбросил сущий пустяк: что он спекулирует запчастями. К счастью, до Бориса Михайловича это не дошло. И без того он был взволнован.
— А как его здоровье?
— Неплохо. Инфаркта не обнаружено. Конечно, придется полежать. Надеюсь, что все обойдется. Товарищи, учтите, что через десять минут начинается научный семинар с моим докладом. Тебе, Нюша, дается пять минут на перекур и пять, чтобы добраться. Между прочим, я для вас приготовил небольшой сюрприз.
В повестке дня семинара стоял доклад Фабрицкого «Об устойчивости нестрогих иерархических структур». Аудитория (все тот же семинарский зал) постепенно заполнялась. Сзади в полном одиночестве сидел Толбин и что-то писал. Вокруг Нешатова, напротив, завивались людские вихорьки. Многие к нему обращались подчеркнуто внимательно; он отвечал неохотно, неприветливо, бесцельно расхаживая по залу, ища себе место. Наконец выбрал его в последнем ряду, не совсем близко, но и не далеко от Толбина. Неопределенное сомнение скребло ему душу. А что, если на минуту допустить, что Толбин не виноват, что произошла только рокировка? Исподтишка он разглядывал красивый апостольский профиль, влажный голубой глаз под отчетливой дугой брови и дивился: какой смысл человеку быть подлецом при такой наружности?
Вошли Фабрицкий, Дятлова и Кротов. Фабрицкий взошел на кафедру и заявил:
— Товарищи! Перед тем как приступить к моему научному докладу, я позволю себе на несколько минут отвлечь ваше внимание и прочитать вам полученное мной сегодня письмо.
— Опять анонимка? — скучливо сказал Полынин.
— Нет, на этот раз письмо подписано «Щербак».
— А кто этот Щербак? — спросили из зала.
— Понятия не имею. Письмо прислано по адресу института, на мое имя, но все письма, приходящие в институт, в экспедиции вскрываются. На это, видимо, и был расчет. Позвольте прочесть вам это письмо.
— Просим, просим! — раздались голоса.
— Читаю. «Уважаемый Александр Маркович, приветствую вас! Не хотелось мне вам писать, но вынуждена. Просто мне очень жаль сотрудников отдела, которых вы уже несколько месяцев травите вашими подозрениями и поисками среди них анонимщика. Он осмелился сказать о вас правду, но не подписался…»
Нешатов взглянул на Толбина. Совершенно очевидно, тот был удивлен: покраснел, приподнялся, опираясь руками на стол, приоткрыл рот, снова сел…
— «Сделано это умышленно, — читал Фабрицкий, — чтобы посмотреть, как же вы, гордый, независимый, самолюбивый и властный человек, поведете себя в ситуации, в которой по вашей вине часто оказывались другие. Я имею в виду тех, на которых под вашу диктовку писали анонимки ваши приближенные…»
— Это я, что ли? — спросила Дятлова.
— Нюша, у тебя мания величия. Читаю дальше: «Но в тех анонимках была ложь, а про вас написали правду. Правда всегда колет глаза! И вы начали оскорблять и унижать ваших сотрудников, подозревая их в писании анонимок. Такой несправедливости нельзя прощать. Довольно жертв! Прекратите свои гонения и охоту за ведьмами. Ваши сотрудники ни в чем не виноваты. Извинитесь перед ними публично. Это я писала, а не они».
В зале крупно зашумели. Фабрицкий навел порядок и продолжал читать:
— «У меня с вами особые счеты. Благодаря вам я лишилась своего семейного счастья и была вынуждена выехать из Ленинграда. Надеюсь, что вы прислушаетесь к моему совету. А если нет — применю прием „око за око“. Даю вам срок до пятого октября. После этого я перешлю в соответствующие органы материалы:
1. О вашей многолетней бурной деятельности по агитации за выезд в ФРГ и другие капиталистические страны, где у вас в банках лежат огромные суммы.
2. О тесной связи ваших приближенных и так называемых учеников с объектом по Загородному проспекту, № 40, и проводимых там финансовых операциях, от которых вы имеете немалый доход.
3. Для чего вам понадобилось умышленно повреждать свою ногу и какова обратная сторона вашей игры в теннис и автолюбительство.
4. О всех ваших многочисленных внебрачных связях и т. д. и т. п.
Берегитесь! Ваша судьба в ваших руках.
Известная вам Щербак Л. Г.»
Пока шло чтение, волны смеха заливали зал. Кончилось оно уже под громовой хохот, так называемый гомерический, каким смеялись боги.
