Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
Желтая майка летела по воздуху...
***Джонсон прикрывает глаза в тишине своего большого загородного дома. В сумрачной зоне его воспоминаний желтая чемпионская майка все еще летит...
За достоверность многих вещей сложно поручиться. Может, не стоит и ручаться? Может, надо просто доказать, как все вышло на самом деле? Ведь они все обещали стать суперстарами? Чемпионами?
Джонсон смотрит на желтую чемпионскую майку:
— Значит, будем биться, — говорит он.
20. Страна чудес
I.Весь месяц апрель после достопамятного случая у салона BMW, что на Третьем транспортном, мачо-партизан Вася пребывал в приподнятом расположении духа. Их отношения с Таней после той ночи плавно, как будто так и следовало, перетекли в отношения мужа и жены (Вася почему-то ощущал потребность называть это так) и теперь развивались в сторону самых смелых сексуальных экспериментов. Васю устраивало такое положение дел. Он ловил завистливые взгляды сокурсников и чувствовал себя победителем. Таня тоже покорилась Васе как победителю; она вовсе не ожидала, что в таком хлипком теле может жить такой суперлюбовник, мачо, сексуальная машина, кабан-самец, безумная эротическая обезьяна (восторженная Таня называла Васю похитителем ее ночных грез и говорила, что они подарили друг другу свои половые органы); честно говоря, сам мачо-партизан тоже не ожидал от себя таких способностей.
Вот только одна странность произошла с Васей. Он начал смертельно бояться автомобилей BMW черного цвета, жупелов недавней эпохи первоначального накопления, и немедленно ретировался из мест, где появлялись авто указанной марки. Да на проезжающие мимо Бумеры Вася долго и подозрительно косился. Губы у него при этом шевелились, как у медиума-дебила, однако Таня предпочитала думать, что подобные закидоны — это такая шутка эстетствующего супермачо.
И снился в этот чудный весенний месяц Васе один и тот же сон: На капоте черного лимузина BMW он разложил свою девочку (он физически ощущал во сне, как страстно и сладко они занимаются любовью), а рядом, на табуретке, сидел Джим Моррисон и тренькал на трехструнном инструменте, вроде как балалайке.
— И будешь ты на ложе этом, как царь Приап, — говорит Васе Джим Моррисон. — И пока ты на нем, могучий твой член не изведает покоя.
И кивком головы указывает Васе на черный капот. И вдруг Васе становится ясно, что это как бы он, и уже не он одновременно. Девочку, и кстати, очень сладенькую, почему-то теперь зовут Юленькой (откуда-то Васе известно, что работает она секретарем-референтом у директора достопамятного шоу-рума), а он сам, Вася-партизан, становится безумным стариканом с седой башкой и невообразимо могучим членом, и зовут его Дмитрий Олегович Бобков. Юленька-Таня стонет, орет, и все пространство вокруг, как туманом, наполняется их любовным потом и другими жидкостями щедрых на эротический восторг организмов, а сексуальные токи Васи-Дмитрия Олеговича вот-вот взорвутся мощной огненной лавой неведомой подземной силы.
Джим улыбается с доброжелательной безмятежностью сексуального соглядатая. Его рот очень красив. Откуда-то Васе известно, что, как и Таня, Юленька вовсе не ожидала такой прыти от своего старикана. Но кто эти люди, ему неведомо. Он подозревает, что и Джиму Моррисону тоже.
Заканчивается сон всегда одним и тем же — предутренней поллюцией, причем сопровождается сие физиологическое отправление одной и той же фразой: «Добро пожаловать в Страну чудес!»
Через некоторое время Вася ко сну привыкает, он начинает всматриваться в детали, искать нюансы, но со своей Бумерофобией поделать ничего не может. И собственно говоря — не зря. В самый последний день апреля, второго месяца весны (Таня обожает праздновать Вальпургиеву ночь, как и Хэллоуин, и день Святого Валентина — девчонки рядятся в карнавальных ведьм и устраивают шуточный шабаш, который, бывает, заканчивается, — Таня сама призналась своему щедрому мачо, — перепитием дешевого шампанского и нешуточным трахом в ванных)... Так вот, в самый последний день апреля Вася кое-что видел. Черный Бумер ехал по ночной улице. Он не был пустым (хотя предположение о разъезжающих по городу пустых автомобилях, хоть даже и BMW — явная паранойя), он вез седоков. И так же, как в достопамятный день, когда Тьма выплюнула его, сейчас она его забрала. Автомобиль исчез, растворился в клубящемся дрожании темноты. Сгинул, словно не было его вовсе.
И кое-что в Васиной жизни закончилось тоже: его могучие силы, его бешеный всеохватывающий эротизм. Словно сгинул вместе с Бумером, поглощенный обманщицей-Тьмой.
II.Нежное юное солнце пощекотало ее ресницы. Одри Хепберн открыла глаза, улыбнулась, и прозрачный дивный воздух вокруг словно зазвенел, переливаясь веселыми искорками. Она притянула к носу одеяло, выглянула поверх и засмеялась...
21. Мать тьма
I.Нежное юное солнце пощекотало ей ресницы. Одри Хепберн открыла глаза и улыбнулась. Миха-Лимонад стоял у окошка крохотной комнатки, окошко выходило прямо на соседские крыши, а внизу был Рим, великий и вечный город.
Одри Хепберн засмеялась, откинув одеяло, и влезла в Михины домашние тапочки, явно ей не по размеру. Он обратил внимание на этот милый знак доверия и тоже улыбнулся.
— Еще тебе к лицу мои рубашки, — говорит Миха и швыряет в нее полосатой пижамой.
— Ах так! — весело кричит она и кидается в Миху подушкой. И пока он ловит эту легкую, почти невесомую подушку, Одри Хепберн с разбегу прыгает на него — почти такая же лишенная тяжести — и виснет у него на шее, обхватив за бедра ногами.
Каждое утро может быть только таким.
Дальше она прошлепала за занавесочку, где притаился их скромный душ-ванна-умывальник, и вышла с зубной щеткой во рту. Она чистила при нем зубы.
— Завтрак готов, принцесса, — шутит Миха.
— Не называй меня так, — серьезно отвечает она. — Ты же этого не любишь.
Миха не знал, что он этого не любит, но, похоже, Одри права — принцессы уходят, рано или поздно все принцессы уходят или вырастают. И ты ничего не сможешь с этим поделать, потому что их смех, их улыбки, от которых весело звенит воздух, словно феи звонят в цветы-колокольчики, до конца времен будут разрывать твое сердце.
(как сегодня?)
Уже очень давно они живут здесь, в каморке нищего журналиста, сыгранного когда-то Грегори Пеком; им не нужно больше ничего, никаких сокровищ мира, они богаче Билла Гейтса, богаче Романа Абрамовича, не говоря уже о безумном Крезе; у них есть эта каморка и дивный воздух вечной римской весны, они принадлежат только друг другу, всецело и без остатка, — и вот оно, подлинное сокровище! — они могущественны и свободны и счастливы, как дети.
В принципе, нехитрая история, рассказанная в начале «Римских каникул», может продолжаться вечно. Вот только сегодня что-то не дает Михе покоя. Эта синева за окнами, словно внизу раскинулось море, бескрайнее, с быстрыми ветрами над ним; да только из римских окон вряд ли можно увидеть море.
— Мы спим? — спрашивает Миха.
— Ты спишь, — говорит Одри Хепберн.
— А что же там? — Миха-Лимонад указывает на эту загадочную синеву, которая начинает удаляться. Сфера синевы.
— Страна чудес, — непонятно отвечает Одри Хепберн.
Миха что-то такое слышал, и он смотрит на женщину, словно ангел, почти лишенную тяжести.
Она молчит. Она сегодня глядит несмело и печально. И вдруг просит о том, о чем никогда не просила прежде.
— Пообещай, что поймешь меня правильно. Это важно для тебя. Это очень важно именно для тебя.
— Постараюсь.
— Нет, пообещай! Важно именно для тебя. Пришел срок.
Миха вздыхает:
— Я не понимаю, о чем ты, но обещаю.
Он смотрит в окно — да, он был прав, эта синева удаляется.
— Отпусти меня, — говорит Одри Хепберн. — Я не жена тебе.
Миха откуда-то уже знает, что именно это она должна была сегодня сказать. Он ощущает неизъяснимую, сиротливую печаль, будто часть его безвозвратно отрывают — это как-то связано с удаляющейся синевой? И что значит — срок вышел? Или — срок пришел?
— Я буду тебе сестрой.
Теперь приходит Михин черед помолчать. Он не сводит глаз с самой прекрасной женщины на земле, которая стала ангелом, и наконец произносит:
— А как же?.. — и Миха окидывает взглядом их простой, хрупкий и счастливый мир, уместившийся в этой каморке.
— Я буду тебе невестой, — говорит Одри Хепберн, — только отпусти. И тогда я буду тебе сестрой-невестой. Здесь, в вечном Риме, я буду тебе Дианой.
— Не понимаю, — волнуется Миха.
— Потому что ты спишь.
II.Дмитрий Олегович Бобков сидел, поджав ноги, в своем роскошном чиппендейловском кресле, и сосал большой палец левой руки. Он хворал в последнее время, сильно хворал. Плотные гардины на высоких окнах были зашторены, сквозь них с трудом пробивался размытый блеклый свет, окрашивая в серое все выставленное здесь антикварное великолепие. Ну и что? Так даже лучше: легкий сумрак, царящий в большом, со вкусом обставленном кабинете-библиотеке, его вполне устраивал. Свет нынче утомляет.