Н. Келби - Белые трюфели зимой
Затем ее красивое платье.
И когда она осталась стоять перед ним совершенно нагая и бледная в лунном свете, он стал с нежностью гладить ее тело, словно вспоминая каждый его изгиб, каждый шрам, каждую нежную ложбинку. И она сама расстегнула на нем рубашку, и сама сняла с него фрак.
На мгновение, правда, у нее мелькнула мысль о детях, хотя их теперь вряд ли можно было называть детьми. Мальчики того и гляди сами семьями обзаведутся. Да и дочери их уже восемь, и она почти одного роста с Эскофье. Что они подумают, если посмотрят в окно?
— Мадам Эскофье.
Дельфина оглянулась на дом, затем на дом соседей. Свет нигде не горел. И тогда она поцеловала его, и мир вокруг них рухнул и исчез. Остались только луна, море и время.
Он был так полон ею, что, казалось, сердце не выдержит и разорвется.
Она молчала, чувствуя, какая холодная у нее кожа.
А Эскофье неожиданно уснул, и ему даже сон приснился, и вдруг он услышал, как она сказала:
— Не разбуди детей, когда будешь уходить из дома.
— А может, я никуда и не уйду?
— Ты не знаешь, как тебе тут остаться.
Он смотрел ей вслед, а она уходила от него к дому. В белой кружевной накидке она была похожа на привидение. Он больше ничего не сказал ей; нечего ему было сказать. Луна уже тонула в море у самого горизонта: скоро утро. Эскофье оделся, отнес в дом корзину для пикника, поставил в буфет на кухне стеклянные кружки, а в корзину вместо них положил хрустальный бокал и, сходив в кладовую, отрезал себе клинышек «Caprice des Dieux»,[117] невероятно роскошный сыр с тройным содержанием сливок, который обычно заказывал для «Савоя». Но в тот раз он попросил сыровара отправить всю партию на юг, в Портсмут, в принадлежавший Эскофье пакгауз, и там уже кто-то перепродал часть этого сыра отелю с приличной выгодой для себя, но остальное все же тщательно упаковал и отослал в Монте-Карло, Дельфине; естественно, «от мистера Бутса». Несколько фиг Эскофье тоже прихватил с собой на дорогу. А потом пошел к себе, в гостевую комнату, паковать чемодан.
Двигался он нарочито медленно. Тщательно сворачивал каждую рубашку, каждый носок. И все надеялся, что Дельфина выйдет из своей комнаты, возьмет его за руку и отведет к себе. Но она так и не вышла.
Первый поезд в Париж уходил на рассвете. А там ему придется садиться на другой поезд, до Лондона. И это путешествие будет долгим, куда дольше, чем время, проведенное им дома. Остановившись на мгновение у дверей детских комнат, Эскофье поцеловал кончики пальцев и оставил свой поцелуй на каждой двери. Детей ему будить не хотелось.
На вокзале он сел на первый же поезд, отправлявшийся в Париж, и, устроившись в купе у окна — маленький красивый человек в маленьком красивом костюме, — стал смотреть, как над Лазурным Берегом встает солнце. Солнце постепенно заливало своим светом ряды многочисленных яхт у причалов, виллы миллионеров и его, Эскофье, собственный просторный дом, который он, возможно, никогда больше не увидит. Он открыл корзинку с едой, расстелил на маленьком столике перед собой белую льняную салфетку, поставил хрустальный бокал. Отрезал идеально правильный ломтик сыра и положил рядом две фиолетовые фиги. Затем налил себе в хрустальный бокал вина, отломал горбушку от того pain de seigle, который испек ночью, и стал завтракать, а за окном летел окружавший его мир. И Эскофье совсем не был уверен, был ли у него когда-либо столь же чудесный завтрак.
Когда он наконец добрался до «Савоя», было уже хорошо за полночь. Он прошел по подъездной аллее прямо к служебному входу. Добрался до кухни. Вечерняя смена, разумеется, уже ушла, а утренняя еще только должна была подойти. В главном кухонном помещении окон не было, и там стояла ночная тьма; помещение освещало лишь слабое голубое пламя в плитах. Вокруг царила непривычная тишина. Эскофье сел на ступеньку, глядя на пламя, которое горело непрерывно и словно черпало силы в собственном слое ада. И в этом было какое-то странное успокоение.
Долго ли он проспал, сказать было трудно.
— Папа, — мальчик тихонько потряс его за плечо. — Папа, вам нужно пойти и немного отдохнуть. Мы тут обо всем позаботимся.
Эскофье посмотрел на часы. Пять утра. На кухне уже готовились подавать завтрак. Эскофье собрал свои вещи, вышел в прохладный позолоченный вестибюль отеля и некоторое время сидел там, глядя, как приходят и уходят люди. Среди них были и лишившиеся надежды на престол члены королевских семейств, и их более удачливые и знаменитые соперники, которые болтали с нуворишами и обладателями всевозможных модных титулов. Наследницу одного из нью-йоркских богачей, сломавшую ногу, провезли мимо в инвалидном кресле из розового дерева, за которым тащилась целая свора тявкающих пекинесов, «ее дорогих крошек». Кардиналы и епископы в своем мрачном и великолепном облачении раскланивались с принцем-консортом, одетым не менее достойно. Эскофье заметил даже мистера Гилберта — правда, без мистера Салливана, обычно следовавшего за ним, как тень; либреттист сидел в американском баре и что-то быстро и старательно писал.
Вскоре обычное утреннее сражение, что началось в кухне, выплеснулось и в обеденный зал, а затем и в вестибюль. А затем вниз принесли уже упакованные вещи Эскофье, сложили их у его ног, и полиция выдворила его из «Савоя» под промозглое мартовское небо. Уже за дверями ему вручили уведомление об увольнении. Оно было адресовано им обоим — месье Ритцу и месье Эскофье, которые, собственно, и основали «Ritz Development Company». Причина увольнения была сформулирована предельно ясно: «Согласно принятому нами решению вы с сегодняшнего утра уволены со службы в отеле в связи с многочисленными серьезными нарушениями, и, в частности, в связи с грубым пренебрежением своими обязанностями, регулярными прогулами и недобросовестным отношением к управлению отелем. Мне также приказано просить вас обоих незамедлительно и добровольно покинуть отель…»
«Разногласия с Советом имели неприятные последствия», — телеграфировал Эскофье Дельфине.
А вечерняя лондонская газета «Стар» опубликовала заметку «Тайна отеля „Савой“»:
«В течение последних двадцати четырех часов в отеле „Савой“ имели место столь бурные волнения, что, например, в Южно-Африканской Республике это сочли бы революцией. Были с треском уволены три ведущих менеджера, а шестнадцать разъяренных поваров, французов и швейцарцев, некоторое время держали оборону (причем некоторые даже вооружились длинными кухонными ножами), но потом все же были выброшены на улицу с помощью отряда лондонской полиции».
В поддержку уволенных Ритца и Эскофье было послано более двухсот телеграмм. Принц Уэльский телеграфировал: «Куда Ритц — туда и мы».
Но Эскофье ни одной телеграммы так и не прочел.
Когда он прибыл на южное побережье, в Портсмут, шел дождь, отчего этот портовый город казался еще более мрачным. Работники пакгауза очень удивились, увидев хозяина.
— Боюсь, ситуация несколько переменилась, — сказал Эскофье управляющему складом Джерому.
Эскофье и отец Джерома во время войны вместе были в плену. Сын очень походил на отца — особенно выражением лица, которое свидетельствовало о том, что он пойдет на все; и он действительно порою шел на все.
— Разделите между собой оставшиеся продукты и товары, а здание втихую продайте, — велел Эскофье.
Джером вытащил из своего письменного стола бутылку редкого коньяка «Наполеон» и плеснул изрядную порцию в коньячные бокалы «баккара», большие, имевшие поистине идеальную форму для этого напитка. Эскофье тут же узнал и бокалы, и коньяк: и то, и другое было из той партии груза, оплату которого он одобрил несколько месяцев назад, полагая, что груз в отель уже доставлен. То, что Эскофье это понял, нетрудно было прочесть по его лицу, и Джерому осталось только пожать плечами и рассмеяться, как это сделал бы мальчишка, пойманный на месте преступления.
«И чего я, собственно, ожидал?» — думал Эскофье.
— А ведь мы неплохо заработали, верно? — И Джером в два глотка выпил свой коньяк.
Эскофье смотрел на каменную церковь на дальнем конце двора. Ее кладбище выходило прямо на море.
— Возможно, слово «неплохо» как-то не очень годится, — сказал он.
И тут же переключился на мысли о вилле «Фернан» и о том «расширенном» семействе, что там проживает. Счета за месяц были поистине сногсшибательными.
Джером налил себе еще коньяку, поднял бокал и предложил:
— Ну, за прибыль!
Эскофье к своему бокалу даже не притронулся.
Тогда Джером достал из письменного стола пачку писем, перевязанную шнурком, и подтолкнул ее через стол к Эскофье. Все письма были нераспечатанные. Эскофье тут же узнал почерк.
— Все они пришли на имя какого-то мистера Бутса, — сказал Джером.
— Да-да, конечно.
Эскофье сунул письма своей жены в сумку, встал и вышел, не сказав больше ни слова.
