Ян Отченашек - Хромой Орфей
- Откуда ты взял?!
- А этого добра во всех аптеках полно, - объяснил Гонза, не моргнув глазом.
Дым вонял жженой травкой, щипал глаза. Сумрачное помещение уборной постепенно наполнялось: входили люди, открывалась и со стуком закрывалась дверь, журчала вода, над позорными остатками перегородок торчали головы.
Гонза щелчком отбросил цигарку в желоб и встал.
- А что мы можем?
Каждый знал, о чем думает другой; что-то носилось вокруг них в воздухе. Лицо! Разбитое до крови... Огромные «корабли» скребут носками бетонный пол. Вопросы. И что-то еще. Оно душило, если думать о нем... Пожалуй, Павел в чем-то прав, сказал себе Гонза. Это «что-то» давило липким стыдом, пробуждая ярость и страх. Куда денется все зло мира, когда кончится война? Ведь не исчезнет же оно самой собой, наверно, только спрячется, замаскируется, но останется в мире, и мир по-прежнему будет неверный и страшный...
Но как же тогда хочешь ты в него верить?
- Что мы можем? - встрепенулся Павел и тоже встал: - А ничего. Ждать будем. И без нас люди найдутся, верно?
Пергаментное лицо в сумраке староместской антикварной лавчонки хитренько усмехалось, слова шлепали крыльями, стоящие часы малиновым звоном отбивали время, а из этого времени смотрели на Павла вопросительно расширенные темные очи.
- Блевать охота!
Павел бросил окурок и побрел прочь, сунув руки в карманы. Гонза двинулся было следом, но локоть его стиснули, удержали. Оглянулся. Чего надо? Опять трепаться? Да ну тебя! - Он заранее ощетинился, но какая-то особенная настойчивость в шепоте Милана поразила его:
- Погоди, мне необходимо потолковать с тобой. Необходимо! Завтра мы свободны. Есть у тебя время вечером? Адрес скажу. Ровно в семь. И никому ни слова, это серьезно. Договорились?
Издали дом походил на дворец, построенный архитектором в припадке помешательства. Поблекшая штукатурка треснула под тяжестью лепных украшений, широкие ворота, предназначенные для въезда экипажей, были загадочно закрыты. Дом был странно молчалив и как-то очень подходил ко всему облику Милана. Между камнями мостовой жадно тянулась к свету жиденькая травка, крутая улочка хранила тишину, шаги отдавались здесь неестественно громко, И если бы за спиной вдруг загремели копыта коня со всадником без головы, ты, может, перепугался бы до смерти, но не очень удивился.
Подойдя ближе, Войта увидел, что окна здесь слепые, и заколебался. Между тем название улицы и номер на клочке бумаги указывали именно на этот дом. Войта решительно взялся за ручку двери, вошел. Сырость подворотни, пустота; только на сумрачном дворике встретил человека в халате, невероятно забрызганном красками, и этот человек неохотно указал ему дорогу. Вон туда! Через большой высокий зал, где пишутся декорации, потом в коридорчик налево.
Вот так-так! С обыкновенных улиц Войта попал вдруг в какой-то причудливый мир. Запахи красок и олифы, тряпок и всепоглощающей пыли; уголок хвойного леса с пнями, со щупальцами вылезших из земли корней; идиллическая деревенская площадь; часть средневековой крыши с зубцами... Затаив дыхание Войта прошел мимо морского горизонта, мимо языческого капища с идолами и развалившимися колоннами, и ему сделалось немножко не по себе при мысли, что сейчас вдруг бесшумно поднимется занавес... Он осмотрительно обогнул королевский трон - при дневном свете трон выглядел весьма неказисто - и невольно ускорил шаги.
- Войдите!
Он узнал голос и повернул ручку двери. Удивился, что застал Милана не одного - у окна на стуле сидел Бацилла. Чего ему тут надо? А посреди комнаты, спиной к двери, стоял, сунув руки в карманы, Павел.
- Не пяль зенки, входи! - приветствовал его Милан, который, сидя за столом, пил молоко из бутылки. - Ты опоздал. Запри за собой дверь...
Валяет дурака? - подумал Войта, усевшись на расшатанный стул. Позже сообразил, что все были приглашены так, чтобы являться с промежутками в четверть часа, но и это ничего ему не объяснило. Кого еще ждут? К чему это таинственное молчание? Стул жалобно скрипел под ним, надо бы подклеить шипы, впрочем, тут вообще наберется починки ой-ой-ой...
Пыль, засохшая грязь, фантастический беспорядок, нары со смятой, разбросанной постелью, заляпанный мольберт, палитра, куски мела и угля для рисования. Пахнет скипидаром, непроветренной одеждой, недоеденным сыром огрызки его, завернутые в бумажки, валялись на холодной печке. На стенах картины, каких в жизни не видывал Войта: непонятная, но хитроумная путаница линий и форм, цветные пятна - от них кружилась голова.
- Работа Лексы, - сказал Милан, увидев, что Павел от скуки рассматривает картины. - Посмотри вот это. Чистое изображение мечты... эмоции... фантазии! Это я больше всего люблю. Я ее называю «Цветы зла»... Бодлера знаешь? Но Лекса еще никак ее не назвал, он всегда долго ищет название. А эта шкала... Что скажешь?
Павел только одобрительно кивнул, однако ничего не сказал. Сумерки уже занавешивали окно темнотой, но огня Милан не зажигал.
- Когда кончится эта заваруха, станет ясно, что Лекса выше тысячи мазил-реалистов, вместе взятых. Традиционность, сюжетность - для идиотов, не способных воспринимать искусство.
Милан явно с кем-то спорил. Он сидел на широких нарах, судя по всему, самодельных. Произнеся последнюю фразу, он тронул отзывчивые струны гитары, висящей на гвозде. Сухо покашлял.
- А сейчас ему приходится малевать дурацкие декорации. Надо же чем-то жить, как и каждому... Только революция может окончательно освободить искусство и красоту от лжи...
Полемический задор, с каким он все это говорил, был излишним, поскольку никто не собирался ему возражать.
В сгущающихся сумерках приоткрылась дверь, и все узнали лицо Гонзы.
- Влезай! Опаздываешь.
- Еле нашел. Здорово!
- Теперь все в сборе, - сказал Милан. - Все, кого я позвал. Он подошел к окну, спустил штору затемнения и, довернув в патроне лампочку под расписным абажуром, зажег свет; убрав с грязного стола бутылку недопитого молока, подошел к двери, приложился к ней ухом и послушал тишину. Кивнул удовлетворенно.
- На ключ запирать я не могу. Если кто придет, не показывайте виду. Будто просто сошлись потрепаться. Садитесь вокруг стола!
Он включил старенький приемник, и вскоре монотонный голос стал выбрасывать в эфир вечерние известия: «...Успешные оборонительные бои вермахта против большевистских орд в районе... Очередной пиратский налет на северогерманские города...» Бравурный марш и пение солдатских глоток были странным музыкальным сопровождением к тому, о чем им предстояло говорить.
Сидели молча - серьезный тон Милана и все эти приготовления не допускали глупых вопросов, хотя от любопытства их так и распирало. Павел поражался спокойствию Бациллы - толстяк обводил товарищей взглядом, полным самоуверенности.
Милан стоял, опершись кулаками на стол, верхняя половина его лица была в разноцветной тени абажура; он все еще молчал, обводя собравшихся испытующим взором.
- Прежде чем вы все узнаете, - начал он, - я хочу иметь гарантию, что мы будем молчать. Достаточно простого рукопожатия. Вы не думайте, что я дурачусь, так надо, скоро вы сами поймете. Так вот, во-первых: кто услышит то, что будет здесь сказано, в ту же минуту окажется... как бы это выразиться... вне законов этого... бардака. Ясно? Здесь есть риск, и, может быть, крайний. Я долго ломал голову, кого позвать. Думаю, пять человек - как раз, больше уже не годится. Я никого не принуждаю, кому не по себе, пусть сматывает удочки, пока ничего не узнал. Добровольно! Это будет лучше, чем если бы он потом раскололся. Одно только знание этого дела уже налагает обязательство. Предлагаю две минуты на размышления...
Что он мелет? Что-то подползало к ним в сладостной тишине весеннего вечера - догадки, легкий озноб, но это не было неприятно, и, конечно, никому и в голову не, приходило уйти. Опять Милан преувеличивает, - подумал Гонза, вечный фантаст и поздний романтик, сейчас он, верно, упивается нашим изумлением. Гонза вытащил портсигар, предложил Павлу и Войте по цигарке.
«Denn wir fahren, dumm-dumm...» - доносилось из приемника пение...
...а секунды капали чуть ли не явственно; Войта положил на стол кулаки. Бацилла от волнения сильно дышал носом, с присвистом даже, и преданно таращился на Милана.
- Ну хватит, чего зря тянуть? - Павел шевельнулся первым, протянул Милану свою тонкую руку. За ним остальные. Был в этом невольный пафос, державшийся на границе смешного. Никто, однако, не улыбнулся.
- Ладно, - сказал Милан и с шумом придвинул стул. - Каждый из вас решился сам, добровольно! - Он оперся на стол локтями и наклонился вперед, заставив тем самым всех сдвинуть головы. - Вчера перед началом смены ко мне обратился Бацилла.
И неторопливо, без лишних слов, с несвойственной ему до тех пор трезвостью он рассказал о том, что случилось вчера ночью; он ни в малейшей степени не пытался подчеркнуть свое участие в этом деле или с прежним предубеждением умалить заслугу Бациллы, чье мужество было обнаружено столь неожиданным образом. Подумать только - Бацилла!
