Гвен Купер - История одной кошки
Дело не в том, что Лаура винила меня в смерти старика. Она винила меня во всем — в том, что мы вообще жили в том доме. В том районе.
— Все из-за твоей музыки! — кричала она. — Потому что музыка для тебя важнее, чем я. Ты могла бы найти работу, могла бы обратиться за помощью к своей матери, могла бы сделать все, чтобы вытащить меня оттуда. Но ты ничего не сделала!
И что я могла ответить? Что я ради нее бросила музыку? Что перестала работать диджеем, перестала выступать и стала заниматься бизнесом? Только теперь, только теперь, когда все закончилось, я увидела свою ошибку. Мне хотелось сказать: «Мне было всего девятнадцать! Лишь на четыре года больше, чем тебе сейчас. Музыка — единственное, что я тогда знала. Я не хотела быть одной из тех мамаш-одиночек, которые весь день проводят в конторе и никогда не видят своих детей. Я хотела быть с тобой каждую секунду. Хотела, чтобы мы жили полной жизнью. Я сделала все, что могла, все-все, что могла в то время…»
Мне хотелось сказать все это, но я не смогла. Самое сложное в этом мире — признать свои ошибки. Не потому, что тяжело признавать свою вину (я бы признала, извинилась, сделала все что угодно, лишь бы вновь завоевать Лаурину любовь). Просто в свете собственной глупости все оправдания будут звучать как отговорки. К тому же довольно слабые.
Несколько лет я думала, что обижаюсь на Лауру за то, что она во всем обвинила меня. Как будто с меня не достаточно пережитого. Я и так чувствовала вину за решения, которые приняла давным-давно (и из лучших побуждений!), и мне казалось нечестным быть наказанной за них еще и сейчас. Впервые в жизни я страстно желала тишины, в которой выросла. Я стала лучше понимать свою мать, понимать, как женщина может решить, что не хочет разговаривать со своим ребенком. Временами я видела на лице Лауры такое выражение, как будто она намеревалась сказать что-то более существенное вместо обычных коротких фраз: «Пошла в библиотеку. Вернусь позже». Может быть, если бы я ее поддержала… но… Я никогда ее не ободряла. Не хотела слышать, как она обвиняет меня в том, за что я сама корю себя каждый день. Иногда мне казалось, что внутри меня ничего, кроме слез, не осталось, и, если Лаура говорила что-то неприятное, я просто опускала голову и выплакивала все эти слезы, пока во мне не начинала зиять пустота.
Возможно, все это было не важно. Лауре нужно было на кого-то злиться. А на кого же, если не на меня? На городские власти? На жадных застройщиков, которые хотели захватить побольше земли? Но ведь они всего лишь безликие организации. Так что за то, что я не предвидела наихудшие варианты развития событий, Лаура винила меня. Со временем злость и тишина стали привычными. Однажды проходит так много времени с момента последнего разговора, что уже невозможно сказать все то, что должно было быть сказано много лет назад.
Наверное, именно поэтому сейчас, когда меня приходит навещать Лаура, я без умолку трещу. Слишком поздно я поняла, какой коварной может быть тишина. Иногда я думаю, что, возможно, чисто случайно смогу подобрать нужные слова, те самые, которые заставят Лауру посмотреть на меня так, как она смотрела раньше.
После окончания университета Лаура переехала и юридически больше не находилась у меня на иждивении, поэтому мне пришлось покинуть муниципальное жилье. Мне было безразлично. Все равно эта квартира так и не стала для меня настоящим домом.
Я опять переехала в Нижний Ист-Сайд, хотя раньше даже подумать об этом было страшно. Новое жилье оказалось не совсем таким, как прежнее на Стэнтон-стрит (как говорится, нельзя вступить в одну и ту же реку дважды), — даже отдаленно его не напоминало, если честно. Но это было единственное место, где я могла найти отголоски былого, того, что могло бы существовать до сих пор, если бы не один дождливый день и несколько упавших кирпичей.
Я все еще не могу заставить себя слушать музыку. Но и в тишине больше не могу оставаться. Поэтому стала много смотреть телевизор. И ходить на длинные бесцельные прогулки. Чувствую себя привидением, обитающим по соседству. Странно видеть, как многое изменилось за восемь лет. Дом, где раньше жили мы с Анис, теперь стал роскошным небоскребом, где ежемесячная аренда однокомнатной квартиры площадью в сорок шесть квадратных метров стоит от четырех тысяч долларов. Высокий серебристый ящик, разделенный на десятки ящичков поменьше — ни один ничем не отличается от других. Чердак, размером с тот, где жили мы с Анис, продали за три миллиона долларов, что, казалось мне, граничит с безумием. На месте трущобы, где в конце концов умер мистер Мандельбаум, теперь располагался современный роскошный бутик-отель. В вестибюле по вечерам толпились молодые девушки — красивые и очень дорого одетые.
Но кое-где все еще оставались следы того района, который я знала. «Умри яппи-отребье!» — граффити на кирпичной стене…Настенная живопись в пуэрториканском стиле на Авеню «С»…
Бродить по этим хорошо знакомым улицам — все равно что случайно встретиться с девчонкой, с которой когда-то была знакома, на двадцатилетии своего университетского выпуска. Только вот девочка эта перенесла несколько пластических операций. Она выглядит и старше, и в то же время моложе. И похожа на себя, и совершенно другой человек, не тот, с которым ты была знакома.
Однажды я забрела на Стэнтон-стрит, где когда-то жили мы с Лаурой. Шел дождь, и возможно поэтому ноги сами меня туда понесли. На том месте, где когда-то стоял наш дом, сейчас велась стройка — все было завалено бетонными плитами, горами строительных лесов, стальными балками. Над всем высился молчаливый кран. Я почувствовала, как в груди что-то кольнуло. Веселые полосатые плакаты возвещали о том, что здесь возводят кооперативные дома.
Я стояла там под дождем и некоторое время смотрела на стройку, так же, как в ту ночь, когда наблюдала, как рушат наш дом. Я уже не помнила, как звали кошку мистера Мандельбаума, ту самую кошку, которую Лаура любила настолько, что готова была ради нее рисковать собственной жизнью. Я постоянно уверяю себя, что еще слишком молода, чтобы оправдывать свою забывчивость, хотя у меня уже взрослая дочь. Мне и пятидесяти еще нет. Но в памяти моей образовалось много пробелов.
Сегодня дождь шел не так долго, как в тот день. После сильного, будто тропического ливня тучи рассеялись и вновь выглянуло солнце. Я как раз собиралась уходить, когда уловила какое-то движение у одной из лежащих на земле бетонных плит.
Котенок. Крошечный котенок. Всего нескольких недель от роду. Он прятался за чем-то твердым и, казалось, промок до нитки. Котенок изо всех сил пытался оставаться незаметным, и на секунду мне захотелось оставить его в одиночестве. И все же это было какое-то чудо. То, что на этом самом месте я нашла котенка, точнее кошечку, которая так походила на кошку Мандельбаумов, какой она мне запомнилась. У нее были такие же зеленые глаза, те же черные тигровые полоски и маленькие белые «носочки» на лапках. Мне явно предоставлялся второй шанс спасти то, что много лет назад я не смогла спасти ради Лауры.
А разве меня саму не нужно спасать? Разве мне не нужен кто-то, кого я могла бы любить? «Это судьба, — шепчет голос у меня в голове. — Ваша встреча была предопределена».
Я опускаюсь на корточки, протягиваю руку.
— Привет, киса, — шепчу я. — Ты потерялась? — Котенок испуганно пятится.
«Бедняжка!» — подумала я, и ледяной ком, который я носила в груди несколько лет, начал таять. Я опять протянула руку, но она вся съежилась в тугой комочек настороженного пушка, до которого так и не смогли дотянуться мои пальцы. «Наверное, разумно, — подумала я, — со стороны такого маленького котенка опасаться незнакомых людей». Когда мне пришла в голову эта мысль, я вспомнила кошек Анис, каждая из которых была названа в честь какой-либо песни «Битлз», и улыбнулась.
— Пруденс! — окликнула я. — Тебя зовут Пруденс?
Котенок смотрел на меня огромными испуганными изумрудными глазами. А потом, не думая ни о чем, я начала петь. Впервые за четырнадцать лет я пела.
— «Милая Пруденс, выходи погулять…»
Вначале котенок, похоже, был сбит с толку. И неудивительно. Мой голос был каким-то колючим и намного более низким, чем раньше. Он вообще не походил на мой голос. Но я продолжала петь, голос набирал силу, и я вновь начала его узнавать.
— «Солнце взошло, небо голубое…так красиво вокруг, и ты такая красивая…»
Робко, осторожно кошечка выползла из-под бетонной плиты. Она понюхала мои пальцы, медленно подалась вперед, позволила взять себя на руки. Она насквозь промокла, я сунула ее к себе за пазуху. Спрятала на своей теплой груди. Одну лапку она робко прижала к моей щеке. Я заметила у нее смешной лишний маленький коготок.
— Пошли домой, Пруденс, — прошептала я. Кошечка ответила попискиванием, как будто пыталась мне подпевать.
