Улья Нова - Инка
Не надо быть прорицателем, и так нетрудно сообразить, что тяжеловато будет Инке ехать домой, держа кулек с детенышем под мышкой, а режущий ладоньцеллофановый пакет, набитый всякими зубными щетками и пеленками, – тащить в руке. Не надо погружаться глубоко в транс, нетрудно догадаться, как холодно и скучно в квартирке, по которой давненько не металась половая тряпка, а мебель и предметы кухонной утвари основательно позабыли прикосновения пылесоса и лоскутка для сбора сора и пыли. Не надо натягивать поводья фантазии, легко представить, как недовольны будут соседи ее возвращению, соседка Инквизиция постаралась, кричала на весь двор, что Инка виновна в потопах и в вечном засоре канализационных труб, ворчала по углам, что Инка отключает во всем подъезде свет, нашептывала любопытным старушкам, что Инка устраивает беды и хвори всем без исключения, а крысы завелись в лифте, отчего бы вы думали?! Возможно, причиной такого резкого охлаждения недавней дружбы стала Инкина беременность, неожиданно совпавшая с окончательным побегом мужа Инквизиции. В общем, никакое, даже мелкое Солнце не озаряло Инкино возвращение домой, а лишь облачность повседневных хлопот пугала ее однообразием, бросала в дрожь безденежья, устрашала долговременным заключением в четырех стенах в компании с диким, по-кошачьи хнычущим, светящимся почему-то существом.
Но на этом не ограничивалась карта Инкиных невзгод.
После Инкиного знакомства с Огнеопасным человеком духи амулетов неохотно, но все же выслушивали ее просьбы, в ответ они ничего не обещали, в основном помалкивали, но все же не отказывали и не хамили, как раньше. На умиротворенное молчание духов покупатели потянулись из разных концов улочки, отвлеченные от ювелирных украшений, от белья, сумок и мобильных телефонов. Завороженные прохожие, что обычно быстрым шагом спешат по делам, подняв воротники и прикрывшись от ветра кейсом, и гуляющие по городу приезжие, и продавцы из соседних киосков вдруг, сами того не желая, останавливались у витрины. Они перебирали глазами рассыпанные зернышки кофе, украшенные сухими плодами кувшины, сумочки, расшитые ароматными глиняными бусинами, амулеты из сухих фасолин, бобов и чечевицы, браслетики из кофе. Сбитые с толку прохожие вдруг забывали, куда спешили, потом, двигаясь плавно и медленно, касались они двери из настоящего дуба и робко проникали в лавочку, где окончательно терялись от обилия бус, керамики, сумок, амулетов и ожерелий. Взволнованные, они вдруг вспоминали, что давно уже жизнь их продумана до мелочей, а каждый шаг – расписан и занесен в ежедневник. Освежив в памяти, что жизнь – светлое пятно во мраке неизвестности, они растроганно покупали бусики дочерям, обереги для дома, маленькие веники от ссор с тещей. Некоторые предпочитали сумочки – чтобы ключи не терялись, или расшитые морскими камешками кошельки – чтобы в них водились деньги, а еще хорошо шли ежедневники в переплете из домотканого льна – чтобы жизнь, которая расписывается в них по минутам, содержала оконца свободы и праздные вздохи. Торговля продвигалась как никогда, а Инкину радость не могли омрачить ни легкие недомогания, ни то, что Уаскаро снова исчез и не подавал никаких вестей. Не удручали ее и ухаживания хозяина, Человека-Краба, он все более смущался в присутствии Инки, лицо его становилось то бледным, как у настоящего европейца, то таким пунцовым, словно мать его была из индейцев. Он заикался, сипел, комкал бланки в дрожащих руках, беспомощно пятился, когда Инка предлагала ему еловый чай, напиток, сулящий долгую жизнь, полную побед. Но, кроме глиняной чашечки елового чая и отчетов о росте продаж, Инка не предлагала ничего Человеку-Крабу, к великой его печали. Он похудел, стал нервный и дерганый, а его щеки провисли, как стены заброшенной хижины под напором ливней.
Потом и успехи торговли, и нежная, робкая любовь Человека-Краба отошли на второй план, отправились в дальнее странствие и растворились в тумане. Два года Инкино тело не знало мужских рук, два года ее кожа охлаждалась без ласк, но отчего же, спрашивала она себя, норкой снуя из конца в конец вилькабамбы, отчего эта странная тошнота, почему все плывет, хочется вгрызаться зубами в меловые скалы и терзать плоды грейпфрута. Отчего так хочется спелых аллигаторовых груш, соленого арахиса и мяты, мяты пожевать? Отчего, волновалась она, тело ее полнокровное никак не треснет, не окропит белый алтарь каплями, тяжелыми и густыми, окрашивая воды соленым вином? Неужели это ты, Уаскаро, опять ты ворвался в мою жизнь и разрушил весь порядок вещей? Неужели умирающая звезда что крошилась на зубах и горчила кофейным зерном, может так подействовать на женщину? Инка подозревает, что лодка ее идет ко дну, она горько оплакивает свое неудачное плавание, слизывая языком с губ соленые крупные слезы, оплакивает она заранее и туманные берега, на которые вскоре выбросит ее, потерпевшую кораблекрушение, и неведомые земли, где предстоит доживать жизнь. С таким дождливым, сумрачным настроением переживала она первые обмороки, нырнув поглубже в молчание, наносила первые визиты к врачам. Окутанная тугими серыми облаками печалей, она не могла заметить, что спелыми персиками зарозовели ее щеки и сочными декоративными тыквами налились груди, что походка ее теперь мягкая и плавная, утеряла резкие движения, а тело стало тугим и статным, как у царицы пчел Когда она появлялась в лавке, витая мыслями среди своих бед, продавцы и покупатели с благоговением расступались и, согреваясь теплом, исходящим от ее кожи, вдыхали нежные пряные ароматы, струящиеся от ее волос. Не упустил это преображение и Человек-Краб, его нежные, трепетные ухаживания не могла нарушить исчезнувшая Инкина талия и явная округлость под платьем. Молчаливый, обходительный, Человек-Краб, кажется, догадывался о розе ветров, царапающей Инкину душу, не нарушал грусти громкими словами, ходил по пятам, дарил мешочки с лавандой от мигрени и яркие заколки, украшенные цветами. Он держал себя в руках, ни одна жилка на его лице не дрогнула, когда Инка впервые намекнула, что скоро уйдет в свой первый и длительный отпуск. Держался он спокойно и сдержанно, когда Инка честно призналась, что через полтора месяца – рожать, хотя она могла бы и не говорить – это уже прекрасно читалось на ее лице и вычислялось по фигуре. Стараясь не вспоминать, что Уаскаро снова покинул ее, пытаясь не проживать шаг за шагом ту прогулку по Звездной Реке и не слышать в голове снова и снова его слова, Инка утонула в работе. Она плела коврики и вязала сумки из соломки, украшала грубые льняные юбки сверчками, пела грустные песни, вытягивая иглу из холста или втыкая шило в грубую кожу быка, и посматривала в окно – как там поживает Солнце, не вздумало ли оно покинуть Инку. Но Солнце заглядывало в окошко под потолком и щедро золотило мебель крепости, набрасывало медовый блеск на сорок с лишним косиц, играло с бусинами из стекла, с браслетами из перламутра, даже глиняную чашку с еловым чаем и ту золотило. А Инка покорно улыбалась, обозревая свои владения, и начинала задаваться вопросом: а может, все не так плохо?
Грозовые тучи начали медленно уплывать, облегчая сердце Инки, которая знать не могла, что новая невзгода притаилась и готовится к прыжку пантеры. Быкадоры заметили, что лавочка процветает, они не стали долго раздумывать, нагрянули, заполнив своими мыльными духами воздух. От их затылков несло потом ночей, проведенных в угаре казино, из их хриплых глоток вырывались запахи аджики и чеснока, они требовали денег и грозили, что если денег не будет завтра к полудню, то лавочку разнесут в щепки, а товары разбросают по всей округе и притопчут подошвами тяжелых нечищеных штиблет. Они ушли, перегородив улочку широкими спинами, оставили в лавке смятение и отчаяние. Продавцы затихли, взволнованно поправляли бусы и сумочки, рассеянно пропускали мимо пирсингованных ушей расспросы покупателей. Инка, укрывшись в вилькабамбе, упала в тростниковое кресло, а ее остановившийся взгляд прилип присоской к стене. По мнению Инки, Человек-Краб, хозяин лавки, проявлял странное легкомыслие. Его не испугали угрозы быкадоров. Он был невероятно спокоен и невозмутим, не чувствовал беду и не замечал нависшие над делом тучи. Единственное, о чем тревожился Человек-Краб весь остаток дня, – как бы успокоить Инку, что сделать, чтобы она поменьше волновалась, чтобы ее взгляд-присоска отцепился от стены и снова заблестел веселым, задорным огоньком.
А потом наступили и вовсе тяжелые времена, о которых Инка старается не вспоминать, ведь была она словно в дыму, который исторгали из глотки не то злые духи, не то неведомые орудия судьбы. Деньги наскрести, конечно, не удалось, несмотря на то, что Человек-Краб был не из бедных, а Инка была готова пожертвовать все свои сбережения. Назавтра, в полдень, свет в лавке померк – мощные тела быкадоров ворвались внутрь. К их появлению все глиняные вазы были аккуратно упакованы в газеты и уложены в ящики, тыквы-сосуды увязаны в баулы, бусики, амулеты, ожерелья и кольца ссыпаны в сумки, а разная мелочь засунута в спешке куда придется. К приходу быкадоров помещение опустело, только вешалки, комки бумаги и клочки целлофана валялись среди голых холодных стен как сухие листья. Сдана без боя, без шума была вилькабамба, а Солнце, бессильное противостоять экспансии, растерянно поблескивало на паркете, с которого впопыхах сорвали, скомкали и унесли плетеные коврики, тростниковые кресла, подушки, столики и горшки с еловым чаем. На двери, забытая в панике, красовалась пестрая мишень, утыканная дротиками. Эта игрушка показалась быкадорам устрашающей, они почувствовали исходящую от нее угрозу, они ведь суеверны, быкадоры, боятся колдовства и порчи, поэтому мишень, содранная двумя мясистыми пальцами, тут же полетела в окошко, навстречу Солнцу. А там, под Солнцем, по улицам бежали подальше от родной лавки люди, навьюченные сумками и огромными неподъемными баулами. Бежали они без оглядки от быкадоров, как от чумы, уносили ноги от тяжелых кулаков, натренированных тугих тел, от пистолетов, заткнутых за пояса, от слюнявых плевков, от грубых, резких речей. Спасались бегством бесприютные, потерявшие средства к существованию люди, не замечая на спинах неподъемные баулы с вазами, с россыпями амулетов и бус. Неслись из любимой, уютной лавки по городу, волоча за собой свои тени.
