Вячеслав Пьецух - Плагиат. Повести и рассказы
— Ты что, парень, совсем рехнулся? — вкрадчиво спросил он. Разговор для вящей острастки происходил в камере капэзэ. — Ты, наверное, совсем плохой, если не понимаешь, что вот узнают в центре про нашу рыбодобычу и наложат план от достигнутого, а у нас и без этого дел хватает. Одним словом, или сворачивай свою лавочку, или я тебя посажу, или экспортируй своего треклятого судака в консервированном виде на какие-нибудь Сейшельские острова…
Идея насчет Сейшельских островов неожиданно Тишкина вдохновила, и он даже начал кое-какие работы в указанном направлении, но внезапно уперся в жесть для консервных банок; в заводе он этой жести не обнаружил в радиусе примерно тысячи километров. Пришлось строить собственную металлургическую фабричку с прокатным производством, и вскоре тара потекла в соответствующем количестве. Но, как говорится, пришла беда, отворяй ворота — нежданно-негаданно возникла проблема баночных этикеток: по таинственным причинам ни одна типография региона не бралась печатать для артельных консервов эти самые этикетки; Тишкин уже было договорился с 1-й Образцовой типографией, однако в последний момент свободные мощности загрузили воспоминаниями о Мичурине, и сделка не состоялась.
Как раз об эту пору в Глупов завернул передвижной зверинец, и то обстоятельство, что артель открыла собственную типографию, не привлекло внимания в некоторых кругах. На беду, полиграфическое дело пошло у Тишкина так успешно, что заодно было решено издать двухмиллионным тиражом переписку Ивана Грозного с князем Курбским. Собственно, на этом артельщики и сгорели, то есть они подставились и сгорели: когда прошел первый приступ интереса к зверинцу, в некоторых кругах прочитали артельную книжицу, подыскали в ней подрывные высказывания против власти трудящихся на местах и под этим соусом договорились покончить с тревожной тишкинской артелью. Филимонов завел уголовное дело по обвинению Тишкина и компании во взятках, хищениях общенародной собственности в особо крупных размерах и пропаганде монархических настроений. Директор горторга Паровознюк обеспечил королевский банкет для судей и адвоката. Прокурор Бадаев представил свидетелей: кого-то он улестил, а некоторых строптивцев разок-другой запер на ночь в клетке с гиенами — они перед таким напором и спасовали. Роль Экзерциса в этом деле темна; вообще на первый взгляд его функция заключалась лишь в том, что он держал зонтик над искусственным человеком в случаях непогоды.
Суд был скорым, жестоким и бестолковым: пруды постановили от соблазна засыпать, артельщики получили от десяти до пятнадцати лет строгого режима с конфискацией имущества, Тишкина приговорили к исключительной мере наказания и расстреляли как раз накануне московской Олимпиады. Конфискованное имущество, понятное дело, поделили меж собой некоторые круги.
Этот прискорбный случай показывает, что к концу семидесятых годов глуповские власти безобразничали, как им вздумается, и самым бессовестным образом наживались, но безобразничали только по той причине, что ничего другого им, по сути дела, не оставалось, так как управлять городом серьезным манером было уже практически невозможно, а наживались из озорства, безо всякого практического расчета, ибо купить на уворованные деньги все равно было нечего, а за границу после беляевских похождений глуповцев более не пускали.
В это же время были отмечены попытки массовой эмиграции глуповцев в соседние регионы, которые рисовались сравнительно благополучными в их расстроенном воображении, однако потом Филимонов организовал круглосуточное оцепление, и вырваться за городскую черту удалось немногим; можно сказать, что это непатриотическое движение было в корне пресечено.
А в восемьдесят первом году некоторые круги озадачило одно неприятное происшествие, в котором отозвалось обещанное фантастами восстание роботов. Видимо, Экзерцис, на поверку оказавшийся обыкновеннейшим программистом и ответственным за аплодисменты, — с начала семидесятых вместо бодрящей музыки глуповские громкоговорители передавали нескончаемые аплодисменты — заложил в искусственного человека не ту программу, и он вдруг потребовал:
— Желаю, чтобы кочевые народы мне саблю преподнесли.
Во избежание скандала некоторые круги заманили в Глупов делегацию хазарских писателей, вошли с ними в сговор не совсем чистого свойства, и те преподнесли металлическому председателю натуральную саблю златоустовской фабрикации.
Невзгоды на производстве
Во времена металлического председателя производственная жизнь города Глупова докатилась до той срамной точки, когда вроде бы и станки урчали, и крутились разные роторы, и народ на работу таскался, и тем не менее производство носило какой-то метафизический характер, поскольку на выходе, как правило, оказывалось то же самое, что и на входе, а то и вообще не оказывалось ничего. Прямо это было не промышленное производство, а пресловутая египетская корова. Вот возьмем для примера молокозавод — ведь тут до чего дошло: привезут с утра четыре тонны молока из бывшей Болотной слободы, рабочий люд отломает смену по расценкам пятнадцать копеек в час, а на выходе, точно на смех, — два килограмма масла…
Такой метафизический характер производства, скорее всего, объяснялся тремя причинами: первая — народ сильно разбаловался, забурел, и то ему подай, и это, иначе у него на общественно полезную деятельность руки не подымаются, а нету ничего, ни этого, ни того; вторая причина — ублюдочные технологические процессы, выдуманные еще в тридцатых годах врагами народа, за которые они, как известно, и поплатились; третья причина — эпидемия маниакально-депрессивного психоза, которая свалилась на Глупов во времена металлического председателя.
К счастью, охватила она не всех, точнее, к несчастью, охватила она не всех, потому что тех бедолаг, которые ее избежали, жизнь наказала так неправедно и жестоко, что уж лучше бы и они за компанию поболели.
Кое-какие сведения об этих страдальцах можно почерпнуть из «Красного патриота», в котором их по первое число ославили и умыли. Вот Чайников Дмитрий Иванович, бывший начальник цеха на красильной фабрике имени XI-летия Великого Октября; когда-то, говорят, был милый молодой человек в очках на носу, придававших ему вдумчивое выражение, и при вечной фуражечке набекрень, восьмиклинке, которая в свое время пользовалась популярностью у таксистов. Спустя же года два после выхода в свет статьи «От очернительства к саботажу» Дмитрий Иванович представляет собой оборванное, донельзя запуганное существо в разных ботинках, но по-прежнему при очках, в нескольких местах перевязанных красной ниткой; общее впечатление от него было такое, что этого человека нужно мыть, мыть, мыть. Подумать только: какие злобные превращения, какая недружественность судьбы! Но самое замысловатое… и даже не замысловатое, а тревожное, настораживающее — это то, что началось с естественного стремления к лучшему, и тут прямо трудно не подивиться мудрости того русского мужика, который первый сказал: «От добра добра не ищут», подивиться, несмотря даже на то что это, собственно, не мудрость, а хитрость, и не просто хитрость, а хитрость раба.
Так вот все началось с того, что Дмитрий Иванович Чайников как-то пришел к директору фабрики Курдюкову и намекнул:
— Вы не находите, Василий Петрович, что у нас на фабрике во всем прослеживается застой?
— Не нахожу, — сказал Курдюков. — Все идет согласно квартального плана и штатного расписания. А собственно, что ты имеешь в виду?
— Я вот что имею в виду: инициатива сверху отсутствует, инициатива снизу отсутствует, рационализации никакой.
— Ты мне давай не наводи тень на плетень, ты мне скажи, что ты предлагаешь конкретно.
— Конкретно я предлагаю новый почин. Как его назвать, я еще не придумал, да это и не важно, но суть его в том, чтобы все начали человечно относиться к своей работе.
Директор Курдюков тяжело вздохнул и посмотрел в потолок. По существу, он был неплохой и кое в чем даже самоотверженный человек, но маниакально беспокоился за репутацию своей фабрики и во всем усматривал ей угрозу. Кроме того, уже несколько лет как с ним стряслось что-то непонятное, иррациональное: бывало, сидит он себе, сидит и вдруг начнет сочинять стихи…
— Знаешь что, Чайников, — сказал директор, — иди работай!
Однако Дмитрий Иванович не оставил своей идеи. На ближайшем производственном совещании, которые бог знает для чего и собирались один раз в квартал, он выступил с речью и примерно полчаса говорил о том, как было бы хорошо, если бы все человечно относились к своей работе. Его речь произвела издевательское впечатление, и ее даже не зафиксировали в протоколе. Дмитрий Иванович обиделся и написал письмо в областной комитет профсоюзов.
