Михаил Веллер - Приключения майора Звягина. Роман воспитания
— А есть другая? — спросила Рита ревниво.
— Женщины, — сказал Звягин. — А вам бы хотелось остаться единственной, разумеется. Да, есть.
— Вы оплели его паутиной обмана! — вдруг театрально оскорбилась Рита.
— В цирке такая паутина называется страховочной сеткой, — в тон ей ответил Звягин.
Другая работала там же, где раньше Саша.
— Как вы меня нашли? И зачем? — удивилась она печально.
— Сашины родители рассказали, — пожал плечами Звягин, — что живет на свете одна девушка, безнадежно влюбленная в их сына. Вот я и подумал, что вы — именно тот единственный человек, который необходим, Оля.
По мере развития беседы Олино лицо меняло цвет от нормального к розовому, красному, пунцовому и белому.
— Но я ему никогда не нравилась.
— Понравишься.
— Вообще ему нравятся брюнетки, он сам говорил.
— Покрасишься.
— Я толстая.
— Похудеешь.
— Я неинтересный человек…
— Напряжешься. Заинтересуется.
— Но как я уеду из Ленинграда?
— На поезде.
— Что я там буду делать?!
— Я скажу.
— Где, как, с чего?.. — Она еще не воспринимала слова Звягина всерьез. Веяло несбыточной фантазией, наивными грезами. И лишь постепенно доходили до сознания аргументы — собеседник производил впечатление никак не мечтателя, а скорее деляги.
— А где я буду работать?
— На заводе. В узле связи. Программисткой. По специальности. Они недавно приобрели новую аппаратуру, возьмут готовно.
— А где жить?
— В общежитии. Дадут. Но лучше снять комнату.
— Как у вас все просто!..
Эта фраза была единственным комплиментом, который действовал на Звягина безотказно. Как всякий смертный, имел и он уязвимый пункт тщеславия: тратить недели напряженного труда, мотаться в поездах, договариваться с десятками людей, убеждать и подчинять своей воле и логике, устраивать, увязывать одно с другим, по песчинке возводить здание, — чтобы потом небрежно пожать плечами и заметить, что да, все действительно очень просто, и странно, если некоторые думают иначе: а что тут, собственно, невыполнимого, укажите конкретно?
Он взглянул на Олю с явной симпатией:
— Да, — сказал он. — А все в жизни вообще просто: взять и сделать, только и всего. Оля, ты скажи одно: ты его любишь?
— Д-да…
— Его жизнь тебе не безразлична?
— Вы же говорите… Для меня весь мир почернел, когда узнала…
— Отвечай внятно: хочешь, чтоб он выздоровел и женился на тебе?
— Если б это было возможно… Зачем вы… только мучаете…
— Это возможно. Это — твой единственный шанс, и одновременно это его шанс. Поняла? Прочти, — протянул ей записи.
Если Звягин в абсолютной мере обладал даром убеждения, то секрет этого дара был предельно прост и заключался в извечной истине: любого человека можно убедить в самом невероятном, если в глубине души он сам хочет в это верить. Надо лишь подтолкнуть его к действию в соответствии с его же желанием.
— А если он узнает, что это обман? — спросила Оля с огромным недоверием, пробегая глазами адреса, телефоны, расписание поездов и перечень указаний.
— Правдолюбцы на мою голову! — рассердился Звягин. — Сейчас не узнает. А через несколько лет будет уже неважно. В любви и на войне все способы хороши! Не волнуйся: медицинская этика допускает ложь во спасение больного. Моральные издержки я беру на себя. Так что можешь передать привет своей совести.
— Но меня не отпустят с работы раньше, чем через два месяца…
— Отпустят.
И Звягин двинулся в отдел кадров устраивать Олино увольнение, а затем в предварительные кассы — брать билет на поезд. «Браки совершаются на небесах! — ворчал он. — Как же. Тут семь потов сойдет, пока его совершишь».
А Оля, вернувшись к себе, забилась в закуток за теплый металлический шкаф АТС, где покоилось продавленное кресло с пепельницей на подлокотнике и лучилось зеркало под неоновой лампой. Морща лоб, перечитывала подробное расписание своей будущей жизни. Пять листов, вырванных из большого блокнота, были заполнены твердым ровным почерком. Список дел казался бесконечным.
Для начала Оля поплакала. Странным образом плач приблизил реальность плана, пункты стали выглядеть исполнимее.
«Подумай здраво: что ты теряешь — и что можешь приобрести? — сказал Звягин. — Взвесь трезво соотношение возможного проигрыша и выигрыша».
Оля взвесила трезво, и сама не поверила, что получилось трезво: надо соглашаться, надо ехать. Она даже удивилась. А удивившись, стала думать о парикмахерской, диете и в чем ехать.
Она подумала о женах декабристов, и глаза ее высохли и заблестели.
…Звягин прикидывал просто. Короткого эмоционального заряда человеку хватает на сутки-двое — так и было поначалу. По мере стабилизации — может хватить на неделю. Максимальный срок — период адаптации организма к новым условиям, где-то месяц. Раз в месяц надо подбрасывать что-то новое, сильнодействующее.
Катился июнь. Звягину позванивал Боря — информировал: Саша чувствовал себя неплохо, а временами — отлично. В срочном темпе сдавал в ДОСААФе на водительские права. Занимался спортом. Летал на патрулирование. Мечтал о путешествии на машине. Нормально ел. Прибавил полтора кило. По субботам Боря таскал его на танцы.
Дом культуры гремел музыкой. В зале пульсировали и вращались цветные лучи фонарей. Мелькали лица, руки, джинсы и кружева. Густая масса фигур самозабвенно отдавалась ритму. Саксофонист лопался от собственной виртуозности. Вечерняя свежесть сочилась в окна.
Объявили белый танец. Невысокая темноволосая девушка пригласила Сашу.
Она танцевала старательно. Скованно улыбалась. Иногда поглядывала на него необъяснимо пристально.
— Не узнали? — спросила она, когда стихла мелодия.
— Извините… Кажется, нет. — Он пытался припомнить, где видел эти светло-карие глаза, чуть выдвинутую нижнюю губу…
— А ведь два года вместе работали, — печально и вызывающе сказала она. — Меня зовут Олей, Саша…
Стоящий в толпе у стены Боря мог наблюдать, как беспорядочная мимика его друга отразила гамму чувств от непонимания до ошеломления.
— Я теперь живу здесь, — отвечала Оля. — А ты как очутился?
— Летаю, — веско бросил Саша и устыдился бахвальства.
— На чем?! — изумилась в свою очередь она.
Малиновая планка заката тускнела под синим облаком. Теплый ветер нес тонкую горечь ночных цветов, белеющих в скверах. Невидимая в листве птица вызванивала трели.
Они гуляли по спящему городу. Они знакомились заново. Все стало иным, чем раньше, и сами они друг для друга стали иными, и другим стало то, что между ними было, да ничего и не было, это для нее было, а для него ничего не было, — но теперь что-то возникло: Оля была из той, прошлой, жизни, с другого берега, и теперь она словно переправилась вслед за ним на этот берег, и от этого возникала какая-то близость, подобная чувству сообщничества.
Она здесь случайно, поведала Оля, надоело все, захотелось куда-нибудь уехать; он знал, что это неправда, но оттого, что она ничего не говорила об истинных причинах переезда (как он их понимал), он был ей признателен — за то, что она ни к чему не обязывала его своей жертвой, он ей ничего не был должен, душу его ничто не тяготило — не тяготила моральная ответственность за тот труд жизни, который она совершила ради него. Ему было легко и просто с ней — еще и потому, что в глубине души он отлично понимал, что она переехала из-за него, и это рождало в нем гордость и сознание своей значительности, это были приятные чувства, и он ощущал к ней приятную, ни к чему не обязывающую признательность.
Он не любил ее, а потому не боялся сделать ей больно, не тревожился о боли ее души, и даже наоборот — втайне мужское самоутверждение искушало его причинить ей боль и этим подтвердить свою значительность, свою власть над ней, выглядеть сильным мужчиной, суровым и лишенным сантиментов.
И как бы само собой случилось, что он рассказал ей все. Теплая звездная ночь, молодость, одиночество и груз переживаний побуждают человека выговориться, открыться кому-то… Выговориться, чуть приукрашивая события в свою пользу, стремясь показаться в выгодном свете, — чтобы поняли и оценили. В исповеди нет лжи — есть лишь желание отразиться в глазах другого чуть лучшим, чем ты есть. Потому что ты действительно хочешь быть лучше. И, читая в другом свое отражение, слушая собственные слова, которым внемлет и верит собеседник, начинаешь верить себе и сам. И обретаешь внутренний покой, обретая в друге опору своим мыслям.
Поэтому так часто изливают душу случайным попутчикам в поездах. И есть в таких разговорах моменты, когда незнакомый человек вдруг — словно проблесками — делается очень близким, родственным: моменты истинной духовной близости.
Но если это не поезд, если потом вам не обязательно расставаться, возникшее чувство порой ложится в основу отношений надежных и долгих.
