Время Волка - Волкодав Юлия

Лёнька был похож на выброшенную из воды рыбу. Он просто не знал, что делать дальше. За те годы, которые он провёл в бушующем водовороте поездок и концертов, он так привык к этой сумасшедшей жизни, что понятия не имел, как жить иначе. Сначала он пытался оправдываться: передо мной, перед собой, перед всеми знакомыми, кого встречал.

– Да не помню я эту Свету! – в сотый раз объяснял он, нарезая круги по комнате. – Да я даже Киров не помню! Я за год столько городов объездил, что они у меня все в один смешались. Ну, наверное, пришла ко мне под дверь какая-нибудь дура после концерта.

– Угу, а женщинам же не отказывают, – хмыкал я. – Доигрался? Я ведь тебя предупреждал! Что ты ей наобещал? Жениться?

– Глупости какие! Ты же знаешь моё правило! Никаких обещаний, никаких повторных встреч!

Но то ли девушка его не так поняла, то ли не расслышала, то ли приняла желаемое за действительное. В общем, после проведённой ночи Лёня улетел дальше, а обиженная мадам пошла жаловаться в райком партии. Старые коммунисты покачали головами, поведение певца Волка осудили, но что они там, в Кирове, могли ему сделать? Написали какую-то бумагу, отправили в Москву и успокоились.

– А пьянка в ресторане, Борь? – возмущался Лёня. – Ну какая там была пьянка, ты помнишь? Мы же отмечали Полинкин день рождения. Ну выпили, и что такого?

Я молчал, потому что не хотел ему напоминать, что выпивший Лёнька вдруг обнаружил собравшуюся под окнами ресторана толпу поклонниц. Прознали откуда-то, что в «Праге» гуляет их кумир, и теперь караулили, когда он выйдет наружу. По широте душевной Лёня решил, что девочкам грустно там стоять, но так как пригласить их всех за стол он не мог, то просто распахнул окно и начал петь! Спел песен пять, замёрз как собака, дело-то зимой было, зато сорвал аплодисменты и публику повеселил, и ту, что в зале, и ту, что снаружи. Причём я подозреваю, что друг был не так уж и пьян, ему на самом деле нравилось петь, он наслаждался вниманием и любовью, адресованными исключительно ему, то есть тем, чего ему так не хватало в детстве. И искренне хотел порадовать людей. Но кто-то воспринял его импровизированное выступление как пьяный дебош.

– А Барнаул, Борь? Вообще из пальца высосано! – Лёня размахивал газетой, которую зачитал уже до дыр. – Я просто попросил другой номер! Попросил, не потребовал! Потому что в том номере, который мне дали, не грела батарея. Барнаул, Борь! Сибирь, зима! Окна не проклеены, из всех щелей дует. А у меня голос! Я же заболею и потом две недели петь не смогу. Я просто просил человеческого к себе отношения!

Безусловно, я ему верил. И знал, как трепетно Лёня относится к своему горлу, как боится простуды, как бережёт связки. Порой это даже меня, врача, раздражало. Причём на весь остальной организм он плевать хотел, как будто связки отдельно от него существовали.

Статья была явно заказной. Кто-то тщательно собрал все компрометирующие певца Волка факты, ловко скомпоновал текст и принес его в газету. И я подозревал только одного человека.

– Что теперь делать, Боря? – метался Лёнька.

– Писать опровержение.

– Да кто меня послушает?

– Тебя – никто. За тебя должны заступиться уважаемые товарищи. Коллеги, а лучше – композиторы, поэты. У них веса больше. Поговори с Фридманом, с Костровым. Да даже со своим Найдёновым, он же теперь в Союзе писателей? Значит, большая шишка. Пусть они напишут письмо в редакцию.

Лёнька так и сделал. Он ненавидел просить за себя и тогда, и потом, когда уже стал народным, ветераном, мэтром и прочая, прочая. За других – легко, мог позвонить какому-нибудь министру или губернатору, с которым познакомился на гастролях, и сказать, что такому-то нужна квартира, такой-то никак не дают звание, а вот такому-то нужно пробить квоту на лечение. А за себя никогда не просил, чаще мне приходилось подключать свои связи, чтобы добыть Лёньке редкое сердечное лекарство или, вот как сейчас, найти адвоката. Но в тот раз Лёня всё же пошёл по авторам с просьбой о поручительстве. И они действительно написали письмо, и под письмом стояли очень солидные подписи, но, когда Фридман принёс его в редакцию газеты, главный редактор без стеснения сказал старику: «Да, вы правы. Но мы – правда». Эта фраза отлично показывает силу прессы в то время. И письмо не опубликовали, потому что подорвать собственный авторитет газета не могла. И Лёнька остался в прежнем подвешенном состоянии, с молчащим телефоном, невыплаченным долгом за кооператив и кучей свободного времени, которое он не знал, чем занять.

Я очень боялся, что он запьёт. Были уже примеры среди эстрадных артистов, впавших в немилость, да даже и у меня на работе: когда нашего главного врача перевели в замы в наказание за развод с женой, он, вместо того чтобы быстренько с женой помириться, начал пить и в итоге вообще лишился места. Но Лёнька не пил, просто сидел целыми днями за инструментом и перебирал клавиши. Ничего не сочинял, по крайней мере, я не видел, чтобы он что-то записывал. Просто извлекал из пианино звуки, большей частью грустные. Это продолжалось с неделю, а потом я придумал, что делать. Взял отгулы, купил два билета до Сочи и чуть ли не силой поволок его в аэропорт. Я считаю, что, когда в жизни что-то не ладится, нужно возвращаться к корням.

* * *

Город нашего детства стремительно менялся. Из окна такси мы только и успевали отмечать: вот новый санаторий вырос, а тут гостиница. Исчезли маленькие магазинчики на улице Горького и наша любимая аптека с кожаными диванами, где мы покупали мятные таблетки, зато появился большой двухэтажный гастроном. Только наш с Лёнькой район ничуть не изменился, так и остался в стороне от ударных строек города-курорта. Таксист-абхазец трижды переспросил адрес, так что в итоге мне пришлось показывать ему дорогу.

– В санаторий, что ли? – удивился тот, когда я велел повернуть направо.

– За санаторий, вверх по горе.

На мокрой дороге – Сочи встретил нас проливным дождём – «жигулёнок» отчаянно буксовал, шофёр ругался, повороты становились всё круче, а улица всё уже.

– Вот тут останови.

Ещё можно было проехать метров двести, но я чувствовал, что наш шеф нервничает. Наверное, думает, что мы его нарочно в лес завезли, сейчас вытряхнем и машину отберём. Лёньку он не узнал, к счастью. Нам хватило внимания в самолёте: бортпроводницы, увидев, кто летит, окружили Лёню, выпросили автограф и начали пытать, почему его так давно не видно по телевизору. Бедный Лёнька что-то бормотал про занятость на гастролях, правду-то сказать он не мог. Встреча с народом окончательно его расстроила, он и так в Сочи летел без настроения. Но когда мы, не замечая дождя, пошли по знакомым местам, оживился.

– Поднимемся до рощи? – предложил я. – Если её ещё не вырубили, конечно.

Лёнька согласился, хотя по-прежнему лило как из ведра, а с собой мы тащили по чемодану на брата с подарками из Москвы – колбасой, сливочной помадкой и тортами «Чародейка».

Рощу не вырубили, напротив, бамбуковые заросли стали почти непроходимыми, видимо, современные дети тут не играли. Мы бродили среди плотных стволов и вспоминали наши проделки. Как раздобыли где-то два патрона и не придумали ничего умнее, чем кинуть их в костёр, посмотреть, что будет. Удивительно, что никого не убило. Как после выхода фильма воображали себя Тарзанами, бегали по роще в одних трусах и орали, словно ненормальные. А потом Лёнька придумал привязать к дереву канат и кататься на нём, будто бы на лиане. Канат мы попросили у рыбаков. Вот удивительные времена, весь город, все его жители ощущались как одна большая семья. Все друг друга знали, все дети считались общими, детьми твоего города, твоих соседей, твоих приятелей. Мы могли спокойно подойти к рыбакам на причале и попросить канат или поинтересоваться уловом и получить пару рыбёшек, чтобы пожарить их тут же, на берегу. А однажды мы с Лёнькой стояли возле прилавка в булочной и думали, как бы нам раздобыть денег. Очень хотелось пряников, Лёнька вообще любитель сладкого, да и я не дурак что-нибудь вкусное заточить. И вот мы с ним стоим, а какой-то дядька хлеб покупает.