Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Досифей с минуту помолчал.
– У тебя будут серьезные неприятности с Законодательным Советом и Всемирным конструкторским советом. Эм-Эм наболтал Райскому разных глупостей: ты якобы разорвал на мелкие части государственный проект новой КМ, грозился разобрать его на части и тому подобное. Да и само бегство в Напландию – солидный обличительный акт.
– Мне на все начихать, – сказал я. – Только бы выздоровела Лиза!
Досифей пожал плечами и закрыл глаза.
Часть четвертая
ЗОЛОТАЯ НАДПИСЬ
Людвиг вон Бетховен –
Симфония №7, часть 4-я
На другой день вечером, на Новый год, неожиданно появился Яким Давидов. Он был „с ног до головы” в черном: в черной шляпе, черном пальто, черном костюме, черном галстуке. Кто знает, почему при виде Якима Давидова мне вспомнился таинственный незнакомец в черном плаще, который однажды поздним вечером явился к Моцарту и попросил его написать Реквием. Я его не звал, не звонил ему, у меня все еще душа была не на месте после напландского фиаско, и вдруг он, черный вестник, всегда игравший мрачную роль в моей жизни, прибыл незваный и держится фамильярно, сует мне в руки коробку конфет, перевязанную розовой ленточкой.
Я сказал Эм-Эм, чтобы он принес нам коньяк и кофе. Яким Давидов чокнулся со мной, но пить не стал, он поставил рюмку на стол и глубоко вздохнул.
– Ну, – сказал я, – когда же Законодательный Совет отдаст меня под суд за уничтожение КМ? Когда государственные деятели потребуют у меня объяснения за самовольную отлучку с работы и бегство на север?
Яким Давидов пожал плечами.
– Законодательный Совет, – сказал он, избегая смотреть мне в глаза, – решил замять это дело. Ты один из самых уважаемых людей, пользуешься международной известностью и скоро станешь членом Всеевропейской Академии Наук.
– И все-таки – что вы решили? – спросил я, наливая себе вторую рюмку коньяка.
– Решили, что ты должен подлечить свои нервы, отдохнуть, успокоиться. Ты ведь не отдыхал, насколько я знаю, целое десятилетие. Пошлем тебя в какой-нибудь горный санаторий, чтобы ты рассеялся, укрепил свою нервную систему.
– А потом? – спросил я.
– Все зависит от твоего состояния. Если ты окрепнешь, то сможешь вернуться в свой институт… Если же потребу ется дополнительное лечение… поедешь отдыхать на один и: полинезийских островов на Тихом океане.
– Чудесно! – сказал я.
– Райский предлагал сразу отправить себя на отдых i Новую Каледонию, но я решительно воспротивился.
– Спасибо тебе, – я поклонился.
– Ты хорошо сделаешь, старый друг, – сказал Яким Давидов с сумрачной улыбкой, – если до конца недели покончишь со всеми важными делами.
– Времени мне хватит, – сказал я.
Мы вновь помолчали. На этот раз молчание нарушил Яким Давидов:- Ио! – он глянул мне в лицо, и я невольно откинул голову на спинку стула. В его глазах светилось некое подобие сочувствия, окрашенное, как на литографиях художников-кибергов в сиренево-лазурную „печаль”. Эти художники рисовали своих „печальных” героев с улыбками сиренево-лазурной тональности.
– Ио, – мой старый приятель укоризненно покачал головой, – как ты мог сделать такую глупость? – он кивнул в сторону холла, где обычно находился Эм-Эм.
– Знаю, – я печально улыбнулся. – Эм-Эм сообщил все Райскому, а Райский растрезвонил всему свету!
– Ты всегда любил шутить с огнем,- заметил Яким Давидов, качая головой. – Но бежать от цивилизации, которую сам создавал, выражать недовольство наукой, которую сам двигал вперед, – это… – Он не договорил. Вздохнул и встал.
– Прощай! – сказал он сухо, протягивая мне руку.
На секунду наши взгляды встретились. Пожалуй, и в моих глазах, и в глазах Якима забрезжила печальная искорка тепла.
– Прощай, Як! – промолвил я.
А теперь я расскажу в двух словах о моей последней ночи.
После ухода Якима Давидова я надел свой самый лучший вечерний костюм, повязал самый светлый галстук, накинул самую импозантную шубу и вышел на улицу. Увидев меня в шубе, Эм-Эм, сидевший перед радиотелефонной установкой, поднялся со стула и проговорил своим бесстрастным голосом:
– Хозяин, согласно прогнозу погоды, сегодня вечером ожидается снег. А вы надели легкие туфли. Принести другие, зимние?
Я ушел, ничего ему не ответив. Бедный Эм-Эм!
Стояла светлая веселая новогодняя ночь. Электрические солнца разгоняли тьму, над улицами и площадями полыхали разноцветные огни неоновых реклам. Шумные, полноводные людские потоки устремлялись к увеселительным заведениям, стадионам и спортивным залам. Узкие ручейки бежали к зданиям кино и театров; если в них давали современные произведения, ручейки почти совсем терялись, пересыхали. Публике надоели конфликты между героями хорошими во всех отношениях и героями просто хорошими. В драмах и фильмах кибергов царила сверхстерильность, которая претила даже импотентам. Вот до чего! Картина совершенно менялась перед театрами, где шли пьесы классиков. Здесь ручейки превращались в могучие реки. Обь, Амазонка и Енисей текли туда, где ставили Шекспира и Чехова, инсценированные произведения Шолохова, печальные комедии Оскара Уайльда и Бернарда Шоу… Перед ультрасовременными зданиями театров – всеми этими усеченными конусами и ромбами – неделями бушевало людское море. Трудно было объяснить этот живой, бурлящий интерес к странным далеким конфликтам, к произведениям, созданным в давние, очень давние времена. Этот бурный интерес к проблемам далекого прошлого сопровождался печальным явлением, которое заставляло правительство урезывать классический репертуар театров и кино. Стоило начать ставить на сценах больших и малых театров „Чайку”, „Мещан”, „Вишневый сад”, „Ромео и Джульетту”, „Жанну дАрк”, „Пигмалиона” и другие пьесы этого масштаба, как жителей города охватывала какая-то странная, совершенно необъяснимая мания самоубийств. А ведь пьесы-то отнюдь не упадочные. Наоборот, они проникнуты возвышенными мечтами, верой в будущее. Однако отдельные зрители, восторженно рукоплескавшие артистам, после спектаклей глотали цианистый калий, бесшумно покидали зрительные залы или собственные квартиры (если они смотрели спектакли по телевизору) и отправлялись на тот свет. Эту загадку не смог разгадать сам Великий Магнус. Райский как-то презрительно заявил:
– Распустился народ – никакого сладу! Беззаботная, обеспеченная жизнь настолько изнежила людей, что любое более или менее сильное переживание не под силу их слабым нервишкам. Эти самоубийства – просто баловство!
Была ли в его словах доля правды? Услышав эти разглагольствования, Досифей расхохотался так громко, что раскаты его смеха были слышны за стенами „Сирены”. А потом из глаз этого доброго гиганта вдруг хлынули слезы, скупые горючие мужские слезы.
Когда первый министр спросил Великого Магнуса, почему столь замечательные, возвышенные по содержанию произведения литературы вдохновляют отдельных граждан на глотание цианистого калия, всемогущая ЭВМ ответила: „Запретите продажу цианистого калия!”, и на лбу у нее вспыхнула красная лампочка. Это означало, что машина не желала больше вести разговор на эту тему. Великий Магнус, который безошибочно водил космические корабли по просторам Вселенной, был беспомощен ответить на этот вопрос, он молчал, как рыба, и спешит выбросить белый флаг: красную лампочку. Думаю, что для Магнуса, как и для первого министра, главной загадкой было то, что эти самоубийцы – люди уравновешенные, порядочные, не страдали запоями.
Как бы там ни было, я немного отклонился от темы… Так вот, огромные толпы народа текли к увеселительным заведениям, спортивным залам и стадионам. Мое внимание привлекла балерина, смотревшая на меня с рубиновых неоновых трубок, я вгляделся в рекламу и не без приятного удивления обнаружил, что нахожусь перед огромными стеклянными витринами знаменитого бара „Этуаль”. Настроение у меня было веселое, я готов был на все. Мне вдруг почудилось, что я никакой не главный конструктор и не профессор, а простой студент, – я смело и решительно распахнул стеклянную дверь и сбежал вниз по лестнице, застланной красной плюшевой дорожкой, корча из себя завсегдатая, небрежно бросил швейцарам свою дорогую шубу. Швейцары здесь были живые люди, а не роботы, они понимающе улыбнулись и закивали головами. От их глаз, вероятно не укрылся мой элегантный вид. Я впервые входил в это заведение. Постаравшись начисто забыть о своих титулах и званиях, я напустил на себя беззаботно-скучающий вид и направился в бальный зал, откуда доносились задорные синкопы зажигательных современных танцев. Человек в малиновом мундире вручил мне домино, на котором был выведен красный крестовый туз. Крести не предвещают счастья, и я сказал себе, что в этом мире нет ничего случайного и мне ни за что не попалось бы домино с веселым красным тузом червей, которые, как известно, приносят счастье.
