Виталий Щигельский - Время воды

— Ты писал? — Катя подошла так близко, что я ощутил ярость, кипящую в ее теле. — Говори!

— Да, — сказал я и зажмурился, ожидая, что она ударит меня по щеке.

Но Катя не ударила. Катя отчего-то медлила.

— Это все обо мне? — спросила она очень тихо.

— Да, — решив идти до конца, выдохнул я и с вызовом посмотрел ей в глаза.

— Зачем же ты, такой талантливый, такой хороший человек, занимался всем этим грязным делом?

— «Зачем»? Это долгий разговор, не сейчас и не здесь, но в общих чертах звучит так: мы живем в такое время, когда от нас ничего не зависит. Я не знаю, как ты, но я всегда оказывался там, где оказывался, вопреки пожеланиям и, чаще всего, случайно. Я действовал так, как предлагали мне обстоятельства места. Сначала таскал мешки, потом строил «Родину-6»… Теперь-то я понимаю, что мне просто надо было искать тебя. С самого начала. Искать тебя и ничего больше не делать. На этом точка, не будем медлить — стреляй скорей.

Первая часть моего ответа была вызвана желанием потянуть время, вторая — выдумкой, третья — правдой. Правду говорить труднее, чем врать, поэтому начал я бодро, а заканчивал сбивчиво. Однако я попал в цель.

Катины глаза хищно расширились.

— Конвой! — позвала она.

Вошли двое, тот хлипкий парень, который меня развязал, и с ним еще один, еще хлипче. Во времена техпрогресса выигрывают одни слабаки.

— Он во всем сознался. Отведите его в туалет, верните шнурки и ремень, а затем выведете во двор. Я сама приведу приговор в исполнение.

— Слушаемся, — ответили они вразнобой и, с опаской посмотрев в мою сторону, попросили: — Товарищ, пойдемте выполнять распоряжение.

Наверное, я мог их скрутить. Мог бы, по крайней мере, попробовать, вместо этого я сказал:

— Катя, я не хочу… в туалет.

Она ничего не ответила, я послушно встал и пошел по коридору.

Как же так, как же так, думал я, разглядывая серый, с каждым шагом меняющий угол наклона, пол. Не может быть, не может быть, думал я. Ноги были ватные, в голове шумел колокол.

В туалет я сходить не смог, шнурки вставить — тоже, сложил их в карман, неряшливо спутав в клубок. Я читал, что приговор исполняется на каком-нибудь условленном участке длинного коридора во время перемещения, когда осужденный меньше всего этого ждет. А я ждал, и поэтому, когда Катерина внезапно вышла из-за поворота, я повалился на пол, теряя чувство. Выстрел раздался, когда я уже лежал на полу. Я определенно не должен был видеть пули, но я видел, как вращающийся металлический конус, размером с навозную муху, приближается к моему лбу.

Жизнь померкла.

Только померкла. На пару часов.

Я очнулся на заднем сиденье легкового автомобиля, оно было кожаным, красным и пахло дорогой парфюмерией. Я лежал лицом вниз, уткнувшись носом в кожаный шов. Лежал и испытывал трудно-описываемое блаженство.

— Виктор, вставайте, — услышал я знакомый голос. — Я знаю, что вы не спите.

— Катя? — вырвалось из меня.

— Что? — таков был ее ответ.

— Я ранен. Зачем вы стреляли в меня? — сказал я, со стоном принимая вертикальное положение.

— Никто в вас, молодой человек, не стрелял.

— Но я слышал выстрел.

— Мне нужно было напугать конвоиров, — ответила Катя, разглядывая меня в зеркало заднего вида.

Под ее взглядом я немного смутился, торопливо пригладил волосы, застегнул пуговицы на рубашке, а затем огляделся по сторонам. Мы с Катериной были одни, за окнами стоял полумрак — светало или темнело. Временами машину трясло, временами подкидывало, мы ехали по разбитой дороге.

— Я отчетливо видел пулю, летевшую мне в лоб, — не согласился я, ощупывая голову.

— У вас, Виктор, богатая фантазия и не очень хорошо с нервами, — обернулась ко мне Катерина.

— Я поэт, — ответил я, оставив в покое голову и хмуро глядя, как мимо несутся обледенелые ряды сосен. — Куда мы едем?

Она не ответила.

— Катя, почему ты не застрелила меня? — зашел я с другой стороны.

— Может быть, я вас люблю, — таков был ее ответ.

Для столь серьезного признания очень мало эмоций. Мне стало тревожно, и я спросил:

— Катя, у вас больше нет коньяку?

— Мы снова на «вы»? Как интересно, — Катя хмыкнула.

— Я хочу пить… Раз уж ты спасла меня, то теперь за меня в ответе, — я попытался занять доминирующую позицию.

— Так и есть, поэтому коньяку больше не будет.

— Как это так? Ты же пила, как лошадь, тем вечером?

— Женщина пьет только тогда, когда хочет стреножить мужчину.

— А потом?

— А потом больше не пьет.

— Ты что же, меня стреножила?

— Думаю, да.

— Куда мы едем? — повторил я.

— Это ты должен мне сообщить.

— Шутишь?

— Женщины не умеют шутить.

— Это кто так сказал?

— Это ты так сказал. Мы едем на тот самый остров, который ты описывал в своих стихах.

— Остров? Полная хрень! Это был только образ, мечта.

— Так я тебе и поверила.

— Ну, может быть, остров и существует в природе, но он мне не принадлежит. Денег, чтобы его купить, у меня нет и никогда не будет. Все деньги, которая зарабатывает наша «Родина», мы отвозим в Москву… Я, конечно, не нищий, но… я честно не знаю, где этот остров находится.

— Попов, из-за тебя я чуть не убила двух своих соратников, бросила карьеру в «красных косынках», поставила под угрозу срыва план революции. А ты…

— Косберг тоже меня уволит, когда вернется, — развел я руками. — Впрочем, это не важно.

— А что важно? — спросила она.

— Важно то, милая Катя, что история подходит к концу. Все восемь «родин» рубят один и тот же сук: следят друг за другом, стучат друг на друга, возят деньги в Москву и ждут, какую из них сделают главной… Катя, твоя красота служит делу разрухи. Никто в этой стране за последние двадцать лет не пытался освободить человека от рабской работы, никто не построил ни одного завода, ни одной тележки нет собственного производства, только рестораны, бизнес-центры и сауны. А улицы, между тем, опять живут по своим диким законам. Матросы, «косынки», сбежавшие с лесопилок «бобры» — все они пьяны и стреляют друг в друга, грабят бары и магазины, скоро начнут скручивать кабель и свинчивать ручки с дверей…

— Ты любишь меня, Виктор? — перебила Катя.

— Да.

— Придумай тогда что-нибудь.

— Хорошо, — сказал я, поняв, что объяснять бесполезно. — Ты станешь моей женой?

— Да, — прозвучало без тени кокетства.

— Навеки? — спросил я, скрепляя невидимую печать.

— Навеки, — ответила Катя металлическим голосом.

— Разворачивай машину. Или нет, лучше я сяду за руль. Нам нужно обратно в город.

— Там беспорядки. Нас ищут.

— Нам надо прорваться в Ботанический сад.

— Тоска по березкам?

— Там почти нет берез. Это культурное место. Музей. Музей цветов и деревьев. Поэтому там наверняка нет матросов, матросы валяются по кабакам. Вот когда у них кончатся деньги на водку… Но мы успеем раньше, я думаю…

Через два с половиной часа мы влетели в город со стороны Колтушей. В городе было темно, как в лесу. Окна домов казались пустующими глазницами, в них не просматривалось ни тихого отблеска ночника, ни синего отсвета работающего телевизора. Фонари и светофоры были обесточены или разбиты. То и дело из дикой пустой темноты нам навстречу выскакивали автомобили, к счастью, я успевал увернуться от столкновения. Я старался держаться Невы, так как на набережных было светлее. Иногда то с правого, то с левого берега до нас доносились выстрелы. Иногда целые грозди автоматных очередей. Иногда дальний свет фар открывал нашему зрению кучки дерущихся между собой людей.

— «Красные косынки» взяли власть в городе, — высказала предположение Катерина. — Вырубили свет и режут буржуев.

— Не обязательно, — ответил я. — Может быть, Москва назначила старшую «Родину» и теперь она на законной основе устраняет конкурентов.

— Циник и приспособленец! — огрызнулась она.

— Пускай. Главное — мы приехали.

Я вырулил к Ботаническому со стороны Карповки, к тому месту, где еще в доисторические времена местными алкашами, любителями выпить на свежем воздухе и закусить ароматом сирени, в заборе была проделана щель.

— Лезь первой, — скомандовал я.

— Что мы там будем делать? — спросила Катя, насторожившись.

— Искать грибы.

— В темноте?

— Мы большую часть жизни живем в темноте, Катерина, — сказал я для убедительности.

Продравшись сквозь кустарник, растущий вдоль забора, мы ступили на покрытую ледяной коркой аллею. Я шел впереди, считая скамейки и держа за руку Катю, которая то и дело поскальзывалась в дрянной импортной обуви. Метров через пятьсот я наткнулся на вмерзшую в снег скамейку, сел и уставился в небо, ища над собой четвертую звезду в созвездии Девы, чтобы проверить месторасположение. Звезда горела ровно над моим лбом. Я встал и опрокинул урну, примостившуюся у левого бока седалища. Вместе с фантиками и окурками оттуда выпал запаянный в пленку пакет. Катя восторженно вскрикнула.