Александр Ольшанский - Евангелие от Ивана
— Ишеварнадикум — совсем хуже некуда. Пидорасы теперь совсем распояшутся. Власть везде прибрали к рукам пидорасы. Называют себя голубыми. Какие голубые — они пидорасы! — воскликнул Никита Сергеевич и, усевшись на свое тряпье, схватился за голову.
Несколько дней спустя Качок превратился в охранника. Василий Филимонович не позволил себе удивляться, но сразу же доложил новость Семиволосу. Начальник тоже не удивился, заметив устало, что братва поперла на службу режиму, бандиты и чиновники сбиваются в общие стаи. И спросил насчет того, не думает ли он выбираться оттуда? Просидел, мол, почти год, не намеревается ли отсидеть еще все двадцать четыре? «Товарищ подполковник, да при малейшей возможности слиняю отсюда!»- заверил он начальника. «Ну-ну», — ответил с большим сомнением Семиволос.
Это «ну-ну», не только переполненное руководящим сомнением, но и пренебрежением к возможностям бывшего лучшего участкового лучшего отделения столицы, совершенно не давало покоя. Василий Филимонович выискивал слабые места в системе охраны, однако их не было. Четыре вышки по углам с пулеметами, в два ряда колючая проволока под напряжением, между рядами спираль Бруно. Множество видеокамер показывали на мониторах в караульном помещении буквально все, что происходило на стройплощадке и в бараке. На воротах строжайшим образом, с собаками, обыскивались машины. В темное время суток патрули с овчарками непрерывно ходили вокруг внешнего проволочного ограждения.
Охранялась стройка так строго, видимо, по причине святости и неприкосновенности частной собственности. А принадлежала она министру безопасности Сучкареву, который куда-то основательно запускал руку — не на зарплату же, которую в Ошараш-Ишеварнадии было принято не платить вообще, строил огромный загородный дворец. Василий Филимонович не раз видел его здесь — запузел бывший капитан, передвигался по земле вальяжно, словно делал ей одолжение. Каждый раз его окружала толпа прихлебателей, которые строчили в блокнотах, записывая каждое слово великого человека. А Сучкарев упивался своей властью, ему нравилось, что каждое его слово, не говоря уж о замечаниях или прямых указаниях, найдет свое отражение в главной амбарной книге министерства и попадет в историю. В минуты осознания этого он водружал на переносицу пенсне, что делало его похожим на Берию и внушало ужас окружающим.
Однажды Сучкарев заметил Триконя. Небрежно махнул пухлой рукой в его сторону, приказал доставить его. Подполковник Урин не доверил подчиненным выполнение высокого поручения. Подбежал, запыхавшись, к Василию Филимоновичу сам.
— Зэка Триконь, к господину министру! Бегом! — заорал он, вытаращивая от усердия глаза, однако воздержался от привычки при обращении к заключенному усиливать приказания демократизатором.
Василий Филимонович не побежал, а потрюхал. Вроде бы и бежал, но и не бежал, имитировал старание. «Быстрее, быстрее!» — поторапливал сзади Урин, но демократизатор в дело не пускал. Кто знает, для чего министру понадобился бывший ментяра.
Дотрюхав до Сучкарева, Триконь остановился перед ним как бы по стойке «смирно», доложил, что по решению священного ошамхальского суда отбывает наказание — двадцать пять лет лишения свободы за шпионаж и предательство интересов великой и суверенной Ошараш-Ишеварнадии. А матерчатую кепочку не снял, не прижал ее, скомканную в правой руке к бедру — такие ритуалы, позаимствованные из фашистских концлагерей, завели тут. Нарочно не снял.
— Головной убор в правой руке к бедру! Живо! Перед кем стоишь? — закричал Урин и замахнулся, чтобы сшибить кепочку с головы нарушителя ритуала.
— Отставить, — остановил Сучкарев начальника охраны и обратился к Василию Филимоновичу: — Так тебе четвертак впаяли? Извини, не знал.
— Спасибо за заботу, господин начальник! — съязвил Триконь.
— Не поумнел? Может, поумнел, и пойдешь служить? Условия те же, — уточнил Сучкарев. — Должность предлагаю вообще синекурную — представителя наших правоохранительных органов в Москве. Разрешу даже взять своим заместителем любимого начальника — майора Семиволосова.
Василий Филимонович впервые слышал про должность, на которой синим курят, и решил, что это бесплатный сыр, только с дымом. В голове быстренько провернулся план использования этой возможности для побега из Ошараш-Ишеварнадии, а в душе — дал о себе знать соблазн. «Да как же так — я почти согласен идти в услужение этой швали?» — опомнился он и возмутился своим планом. И тем, что соблазн саднил душу.
— Господин начальник, прежде чем продолжить разговор, хочу обратить ваше внимание на два обстоятельства. Разрешите доложить?
— Валяй.
— Я из тех, кто присягает один раз в жизни. Если пойду служить к вам, то без присяги.
— Страны, которой ты присягал, больше нету. Триконь, что за каша у тебя в голове? Сегодня всё продается и всё покупается. Семиволос твой, честный, не понимает, что надо делиться. Он не берет, видите ли, взяток, не крышует, не облагает поборами всех на своей территории. Мы свою крышу, извини, у вас организовали. Потому что все убеждены, что ментов честных не бывает. А Семиволос выпендривается. И у тебя от него крыша поехала. Вася, запомни: всех можно купить. Эпоха рынка навалилась!
— Но присяги никакой больше принимать не буду.
— Да кто от тебя требует присягу? Что ты носишься с этой присягой?! Есть вещь посильнее присяги — страх. Пуля за некрасивое поведение. За предательство найдем и на обратной стороне Луны. Что там еще у тебя… — Сучкарев тут даже кисло поморщился.
— Прошу освободить моего племянника Романа Триконя. Он был комиссован по ранению в Афганистане, а осудили за дезертирство.
— Ты мне, мне, — Сучкарев ткнул пухлым пальцем в свою грудь, — это условие ставишь?
— Кому условие ставишь?! — эхом возмущения отозвался Урин.
— Да разве это условие? Всего лишь просьба восстановить элементарную справедливость. Парня лечить надо, а не заставлять работать с зари до зари. Как я могу идти служить к вам, зная, что родной племянник тут безвинно страдает?
— Никак не можешь, — сказал Сучкарев, и глаза его стали ледяными и колючими. — Замыслил меня с кем, с самим Ширепшенкиным, поссорить?! Это же он засадил твоего племяша! После этого ты отсюда никогда не выйдешь. И племяш не выйдет. Вообще никто не выйдет, — угрозы министр произносил с мстительным сладострастием и напяливал на переносицу знаменитое пенсне. — Убрать!
Василию Филимоновичу пришлось не трюхать, а мчаться под ударами прилежного Урина, да так стремительно, словно зачет принимал лично подполковник Семиволос. Отдышался, взял ведро с раствором и пошел на свое рабочее место. «А все-таки не продал ни душу, ни тело», — размышлял с удовлетворением, возводя стену из кирпича, поскольку тут его считали каменщиком высокой квалификации.
На следующие день они работали всего три часа — до девяти утра. Потом их загнали в барак, закрыли наглухо окна и под угрозой применения оружия приказали к ним не подходить. Зловещая тишина повисла в темном бараке. Василий Филимонович вспомнил слова Сучкарева о том, отсюда никто не выйдет, и подумал: неужели решили всех уничтожить? С их стороны это было бы глупостью — невольники освоили строительные специальности, медленно, однако возводили сучкаревский дворец. И стройка была далека до завершения — какой смысл в замене рабов?
К сожалению, не только старший Триконь обеспокоился. Никита Сергеевич, обхватив голову руками, покачивался на нарах из стороны в сторону и причитал:
— Фашисты барак досками заколотят, теперь обольют бензином и подожгут. Сейчас заколотят, сейчас…
— Станут заколачивать — идем на прорыв. Кому повезет, тот останется жить, — поставил в известность Василия Филимоновича племянник.
Чувствовалось, что Ромка обговорил это с молодежью. Но доски охранники не приносили и двери не заколачивали. Вместо этого они включили свет в бараке и приволокли бак с обеденной баландой. Напряжение схлынуло, потому что кормежка перед тем, как расстрелять или сжечь, находилась вне пределов здравого смысла. После обеда их погнали на работу.
Тайну загадочной паузы Ромка вычитал в газете «Дальнейший вперед». Оказалось, что в тот день великий ошамхал катался с Бобдзедуном по озеру на катере. Бобдзедун для того, чтобы искупаться, купил в ближайшем сельмаге плавки, которые затем выбросил. Газета чуть ли не разворот посвятила августейшему омовению главы дружественного соседнего государства. Плавки Бобдзедуна стали гвоздем визита. Их подобрал капитан ошамхальского катера и повесил в качестве бесценной реликвии в своей рубке. И с восторгом предложил в честь этого присвоить посудине новое название — «Высокие плавки». И еще он был готов безвозмездно передать их Музею Плавок, если таковой в Нью-Шарашенске будет учрежден.
