Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
А я, — как та муха, замурованная в янтаре, который не поддаётся ни плавлению, ни сварке, который можно обрабатывать только режущими инструментами и шлифованием. Я завязла в янтаре.
— Обернись на себя, Дина! Исследуй с обратной стороны себя!
Долго тебе придётся плеваться и оборачиваться, чтобы войти в свои пределы — или выйти из них.
Оборачиваясь, я стукаюсь в свои отражения, слёзы выступали и выступают, как тогда, в детстве, когда с разбега вбежала в зеркальную стену — сама об себя.
Опрокидываю голову назад — опять стукаюсь, отворачиваюсь, оглядываюсь и снова стукаюсь, разбив лоб о своё отражение, — громко смеюсь и негромко плачу.
Через все цвета отражения, через «все цвета несчастья», прохожу в стократных зеркалах Америки, в зеркалах касания своих отражений.
«После» — полутора лет восторгов, всплесков, всхлипов, умиления, изумления, изобилия, бананов, сосисок, свободы — бессмысленно брожу по дому, в пустоте, дыша пустотою, думая пустотою, без желаний, без хотений, без воли, с одним отвращением к Америке, и к себе в ней. Посмотрю в окно, открою двери, потолок низкий, пустота сдавливает, пустота душит.
Без языка, без работы, без друзей, без любви к себе — меня покинула моя любовь, оставив вместо себя уныние. Плохо мне! Пешком бы пошла назад, к себе — любимой.
Чего ради приехала, отвечай? Ищу ответа-опоры — а там пустота…
— Мама, пришёл твой партнёр по английскому, — слышу голос Илюши, увидевшего, как в нашем мусоре роется глухонемой соседский мальчик, издающий только мычащие звуки.
И я только мычу. Отхохоталась.
Отхохоталась над кагебешниками, над советской властью, над коммунистами, над…
Теперь посмейся над собой. — Не могу! — Кажется, в каждое мгновенье, в каждую секунду, снова и снова убеждаюсь с горечью в моей чуждости самой себе, в отвращении от себя самой — невыносимо жить без любви к себе.
— Освобождай в себе свою свободу! — повторяет мне Яша.
Как? Как?
Как держаться в пустом пространстве?
— Позови на помощь всю свою жизнерадостность.
Там и здесь, здесь и там, до, после, после, до.
Там. Относила себя к группе, возвышаясь над другими — положением, связями, диссертациями, принадлежностью к какому‑то определённому стаду. В стаде хрюкала вместе со всеми, жевала жвачку вместе со всеми, тепло и уютно попискивала.
После. Где возвышающая тебя группа? Где? Теперь собственными ногами поднимайся со дна — некому тебя нести наверх, и безграмотность, и кривобокость, и немота, и ущербность вместе с тобой поднимаются.
Там. Был внешний раздражитель, и все проявления уходили на внешнюю борьбу с беспощадным механизмом, и каждый чувствовал свою необхо–димость, свою значимость.
Тут. Куда уходить? К чему обращаться? Опираться на своё сознание? А оно незрелое. Как жить с самой собой?
До — Там. На коммунальных кухнях, в клубах, вечерами, днями, ночами, бормотала, сливаясь в единении с такими же бормотальщиками — стремясь к коммуне. В тончайшем единении выбалтывала всё подряд, не обращаясь к себе, не обозначая себя, не выделяя себя, растворяясь в воздухе коммунального самопознания. В конце концов как могло быть иначе? Не было времени сосредоточиться на себе.
Всё забила в себе в тиски коллективного и бессознательного, в тиски коллективных общих ценностей, вбитыми гвоздями вытвержденных наставлений, истин, клише, с твёрдо установленными канонами морали. И такую имела опору в установившихся авторитетах, защищённая бронёй коллективной правоты, и так упоительно наслаждалась от этого сплочения!
Из ложного единения вырастал панцирь. И как быть умным под этим панцирем «общих понятий»?
После — Тут. Все рельефы выворачиваются наизнанку: вершины проваливаются, впадины поднимаются. Гвозди из головы выдёргиваются и выбрасываются вместе с припечатанными к ним истинами, и — всё строение падает. То, что ценила я, — обесценивается; то, что любила, — умирает.
Как за опору, за людей, за «хвост хоровода» цепляюсь, а опора — рыхлая, отрывается, «хвост» в руках остаётся.
Мои «коммунальные» убеждения рыхлеют, перерождаются, и я перехожу в другое состояние: встречаясь сама с собою, узнавая и не узнавая себя, отходя, плача, скрежеща зубами, — прохожу через студию изучения типов, через свои отражения, через встречи, эпизоды, события, очарования и разочарования.
Начинается «размуровывание» мухи из янтаря, — мелкозубчатой, малоразведённой пилою, напильниками, свёрлами, скоблю, янтарь скалываю, а чтобы уменьшить его хрупкость, — подогреваю.
Более двух лет прошло со дня моего первого большого прощания, моей первой разлуки, с тех пор, как я покинула отечество и, живя в сердце Америки, в Блаксбурге, почти никого не встречая из людей моего прошлого, затосковала.
Приехав в Хьюстон, я оказалась близко к своим, и снова стала смеяться.
Не ищите реальных имён в приводимых мною эпизодах первых хьюстонских встреч.
Всё, что я находила и нахожу смешного и грустного, умного и глупого, я примеряю к себе — весь привезённый социальный багаж, перетянутый лентами нашей морали: и социальные утопии, и средневековую коммерцию, и наивное высокомерное завышение над американцами, и нетерпимость к другому мнению, и утешение себя причастностью знакомств, и придумывание мифологических биографий — много всего — … не перечислить, не хватит бумаги.
Я пишу только о себе.
Мои ожидания ссорятся с не–ожиданиями, временами доходя до драки. Обнаруживаю в себе такие пласты, о наличии которых и не подозревала.
Через встречи со «своими отражениями» перерождаются мои убеждения.
В южной части города селили вновь приехавших в районе, кем‑то прозванном «русская деревня». Получив адрес одного социолога от Раисы Львовны Берг, мы поехали навестить его и познакомиться.
С небольшим в полчаса мы оказались около комплекса двухэтажных домов — нижний сложен из красных кирпичей, а второй, верхний — из досок, выкрашенных жёлтой краской, — квадратом окружавших заасфальтированный двор с плоским прямоугольным бассейном, в котором черным-черно было от детей, кричавших и брызгавшихся. Стояли три–четыре пальмы по углам бассейна, и редкие пучки травы подчёркивали щели в асфальте. Многочисленные деревянные лестницы спускались со второго этажа к земле.
Обойдя двор, мы поднялись по одной из лестниц, подводившей нас к сквозной веранде-коридору, опоясывающей всю внутреннюю верхнюю сторону этого комплекса. Тут встретила нас толпа значительной величины тропических вишнёвых тараканов, бегавших по полу, по стенам, и даже по деревянным перилам лестницы. Вход в нужную нам квартиру был прямо перед нами, и обозначен был дверью, затянутой железными прутьями; рядом было окно, тоже затянутое железом. Дверь была приоткрыта, и, тихонько толкнув её, мы оказались прямо в большой комнате. Железное окно было единственным, чуть–чуть пропускающим свет через щели между прутьями, и потому в комнате горел электрический свет, грубо очерчивая предметы и людей, находившихся в этом помещении.
Я смотрю.
Стены комнаты ничем не обвешаны, не обклеены, с истрескавшейся штукатуркой, окружали стоявший посредине пластиковый стол с несколькими стульями и величественный диван эпохи Возрождения. Комната была заполнена людьми, сразу непонятно, что делавшими. За столом сидел человек, куривший трубку, похожий на Мефистофеля, важный и величественный, другой человек звонил по телефону, выразительно размахивая руками, две женщины что‑то делали у плиты, встроенной в нишу, два или три человека полу–сидели–полулежали на диване, два странных неподвижных существа немыми тупицами стояли около стола, глядя на сидевшего за столом, двое подростков играли на полу в какую‑то игру.
На нас, вошедших, никто взгляда не бросил. Правда, как я определила про себя, хозяин, — сидевший за столом Мефистофель, — через какое-то время произнёс, чтобы мы присаживались, а он будет продолжать — «семинар о зависимости распределения типов людей по зарплате в Америке».
Мы присели.
— В моде распределения характеров в Америке можно обнаружить прямо пропорциональную корреляцию, — произнёс хозяин, обнимая трубку ладонями и выпуская дым в пространство комнаты.
— А что такое «мода»? — прервала одна, стоящая около него, женщина с длинными-предлинными накрашенными ногтями в ярко блестящей чешуйчатой кофте.
— «Мода» — это пик распределения, — гордо произнёс хозяин и снова выпустил ароматный дым из трубки, обведя всех величественным взглядом.
Кто‑то из мужчин, сидевших на диване, сказал, что устно трудно всё воспринимать. Хозяин одобрительно продолжал:
— Психологические типы Карла Юнга подтверждаются моими наблюдениями: среди учёных большие зарплаты получает экстравертно–думающий тип…
