Михаил Бару - Повесть о двух головах, или Провинциальные записки
О селе Великом и о купце первой гильдии Локалове надобно рассказать подробнее. Богатый крестьянин
Алексей Васильевич Локалов был родом из села Великого и поначалу-то свою прядильно-ткацкую фабрику хотел построить именно там. Кабы местные крестьяне, многие из которых были ничуть не беднее Локалова, не воспротивились этому, то еще неизвестно, какое место мы бы сейчас называли Гаврилов-Ямом, а какое селом Великим. Три раза испрашивал упорный Локалов высочайшего разрешения на строительство и только после третьего прошения ему было дозволено построить ее в Гаврилов-Яме. Ну а дальше все как обычно – английские инженеры, нещадная эксплуатация, льняные скатерти, полотно самого лучшего качества, золотая медаль на выставке в Чикаго, нещадная эксплуатация, постройка в тысяча девятьсот двенадцатом году городского стадиона под руководством англичан, первые футбольные матчи, школа, больница, библиотека, нещадная эксплуатация, водопровод, детские ясли, клуб, телефон, бани и снова нещадная эксплуатация. Перед самой Первой мировой в Гаврилов-Ям понаехали москвичи Рябушинские и скупили у наследников Локалова льнокомбинат на корню.
При советской власти локаловская мануфактура стала называться «Зарей социализма». Гаврилов-ямские ткачи проявили смекалку и стали к каждому партийному съезду и юбилею ткать преогромные бахромчатые скатерти с красными знаменами, саблями, орденами, кремлевскими башнями и советскими гербами. Накрывали в Кремле этими скатертями бесконечные царские столы, уставляли их лучшими луховицкими огурцами, белевской пастилой, васильсурской стерлядью, казанскими
беляшами и астраханской зернистой икрой. Вот только тосты произносили не монархические.
Часть скатертей каким-то образом осталась на фабрике. Теперь они висят шторами на высоких окнах краеведческого отдела местной библиотеки. В зале со шторами-скатертями я приметил на стене маленькую, с ладонь, репродукцию рембрандтовской «Данаи». Мало кто знает, что именно гаврилов-ямские мастера помогали восстанавливать поврежденный сумасшедшим вандалом холст знаменитой картины.
В краеведческом отделе библиотеки немного залов. Так получилось, что от досоветской истории Гаврилов-Яма осталась сотня-другая фотографий, из которых несколько десятков развешано по музейным стенам, горсть старинных медных монет, пачка бумажных ассигнаций начала позапрошлого века, непременные прялки, непременные чугунные утюги, непременные, позеленевшие от времени, самовары, косы, серпы, грабли, деревянное разбитое параличом складное кресло из дома Локаловых, дорожный сундук на колесиках, горсть аптечных пузырьков, полтора десятка ключей и замков к аптечным ящикам девятнадцатого века и… все. С одной стороны, конечно, мало. До обидного мало, но если вспомнить, что у нас остается в памяти от истории нашего родного города или села или от всей истории России…
В советском отделе на стене висят фотографии современных истребителей. Нет, в тихом Гаврилов-Яме истребителей не собирают, и не выращивают летчиков-асов, но делают к ним маленькие металлические детали. Не к летчикам, а к самолетам. Если у вас случайно имеется истребитель, или штурмовик, или бомбардировщик, или что-нибудь бронетанковое, то лучших распределителей или дозаторов форсажного топлива, чем делают в цехах предприятия «Агат», вам не найти. Если вы, конечно, понимаете разницу между обычным топливом и форсажным. Или хотя бы между девяносто пятым бензином и авиационным керосином. Самолетостроители пришли в Гаврилов-Ям еще во время войны и сначала арендовали цех на льнокомбинате. Понятное дело, что сразу наладить производство всех этих клапанов, заглушек, болтов с правой и левой резьбой, ответных и контргаек было невозможно, и поначалу шили отличные льняные занавески в кабины летчиков, а уж потом дело дошло и до гаек с болтами. В качестве ширпотреба, чтобы ни враг, ни друг не подозревал об истинном назначении секретного предприятия, «Агат» выпускал коляски для кукол, складные стулья, шезлонги, багажные сумки на колесиках и мотоблоки. Говорят, что такой мотоблок имеет интегрированную систему управления вектором тяги и, если с ним знать, как обращаться, может вести до десяти грядок одновременно. Не говоря о том, что грядку он может обнаружить за несколько десятков, а то и сотен километров.
Экскурсовод рассказал, что последние несколько лет ходят упорные слухи о закрытии завода и останется страна без мотоблоков и дозаторов форсажного топлива. Слухи уж все ноги себе стерли от ходьбы, а завод, к счастью, не закрывают. И то сказать – куда пойти работать гаврилов-ямцу? Про льнокомбинат давно уж не ходит никаких слухов.
Упал комбинат, лежит и не подает никаких признаков жизни. В начале двухтысячных снова приехали москвичи из Трехгорной мануфактуры в Гаврилов-Ям, снова все скупили, и снова все рухнуло. Шныряют на развалинах какие-то ушлые ивановцы и костромичи, пытаясь то ли наладить, то ли продать на органы то, что еще осталось… Работает только маленький магазин «Русский лен», распродающий изо всех сил нераспроданные еще бог знает с каких времен скатерти, рубашки и постельное белье. Судя по тому, что осталось еще много нераспроданного, сил, видимо, недостаточно.
На вопрос, что же еще работает в Гаврилов-Яме, кроме «Агата», экскурсовод сказал, что работают филиал Рыбинской авиационной академии, школа для умственно отсталых, несколько обычных школ, почта, телеграф, телефон и самая лучшая в ярославской области баня. Может быть, где-нибудь в Ярославле, Рыбинске или Угличе ее и считают не самой лучшей, но… самая лучшая баня в ярославской области находится в городском поселении Гаврилов-Ям. Увы, теперь Гаврилов-Ям снова утратил статус города, который был ему присвоен в тридцать восьмом году прошлого века.
В принципе, после бани можно было бы и уйти из музея, но экскурсовод повел меня еще в одну маленькую комнатку, уставленную мертвыми пионерскими и комсомольскими знаменами, мертвыми вымпелами, мертвыми красными пилотками и галстуками. Знамена, как знамена, галстуки, как галстуки. Стояли мы под этими знаменами и ходили под ними. Оказалось, что все это кладбище можно оживить, если заказать обряд принятия в пионеры. Принимают всех – мужчин, женщин и детей в возрасте от десяти лет до семидесяти. Платите деньги и… Сначала группу кандидатов в пионеры разбивают на звенья. Звено, вспомнившее дату создания пионерской организации, объявляется победителем, и ему предоставляется почетное право внести знамя под барабанный бой и звуки начищенного до нестерпимого блеска горна. Перед знаменем все читают те самые слова, которые были написаны на обороте наших тонких школьных тетрадок за две копейки: «Вступая в ряды… перед лицом своих товарищей… торжественно обещаю… как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…» Каждому повязывают галстук, и все поют «Взвейтесь кострами, синие ночи». Некоторые со слезами на глазах. Вновь принятые пионеры уезжают домой счастливые и довольные.
У экскурсовода, пожилой дамы, так блестели глаза, когда она об этом рассказывала… Я чувствовал, что еще немного, и я второй раз вступлю в то же самое. Причем за собственные деньги.
В партию и в октябрята пока не принимают. Впрочем, я думаю, если договориться с туристическим агентством, которое все это организует, то за дополнительные деньги вас примут хоть в члены Политбюро ЦК КПСС и голосом самого Генерального секретаря, шамкая и причмокивая, объявят вас… кем захотите – тем и объявят.
Уже на улице вдруг представилось мне, как лет через десять или больше, еще оставшиеся в живых советские дедушки и бабушки будут тайком от верующих родителей отдавать внуков и правнуков в октябрята и пионеры, как дети будут носить тайком под школьной одеждой красные галстуки, как, быстро оглядевшись по сторонам, будут отдавать они пионерский салют еще оставшимся памятникам вождю мирового пролетариата, как на уроках православия, самодержавия и народности будут вместо молитв шептать еле слышно: «Перед лицом своих товарищей… торжественно обещаю… как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…»
* * *Осеннее заспанное дождливое пасмурное непогожее серое мрачное тоскливое утро. Небо, мышиное войлочное пепельное застиранное измызганное промозглое свинцовое седое мутное и непроглядное, умерло еще неделю назад, и с тех пор из него все выходит дождь, затяжной обложной моросящий холодный тягучий скучный унылый бесконечный и колючий, точно щетина, растущая у покойника.
* * *Был бы лет на двести помоложе – сейчас стоял бы посреди ноября на заднем крыльце в теплом суконном архалуке или даже бархатном рахат-лукуме, подбитым ангорским кроликом или белкой, и принимал бы у крестьян и крестьянок замороженных гусей, индюков, кур, яйца, шары сливочного масла и сыров, завернутые в чистые пестрядинные тряпицы, копченые окорокаподстреленных в господском лесу кабанов, лосиные и оленьи рога, связки рябчиков, мешки сушеных грибов. Охотничьим ножом отрезал бы на пробу толстый ломоть кабаньей ветчины, покрикивал бы с набитым ртом: «Куда прешь с окороком на рога осади осторожно яйца… ну яйца же твою мать… гусей и кур на тащи ледник да вот этого здорового Прошке на кухню пусть к обеду запечет с квашеной капустой и антоновкой».
