Морли Каллаган - Любимая и потерянная
— Что? — переспросила она брезгливо. — Нечестно?
В ней все смешалось, и она сама не понимала, что с ней было и чего не было, чего она хотела, чего — нет.
— Я понимаю, что вы пережили, — он с робким участием взял ее за руку.
— Ах да оставьте вы меня, — со злостью вскрикнула она и ударила его по лицу.
Ошеломленный, он отшатнулся к столу, невольно схватившись рукой за щеку. Кэтрин, натянутая, как струна, готовилась выслушать упрек Бушара. Ей хотелось высокомерно улыбнуться, но ее саму смутила эта вспышка. Что скрывалось за этой вспышкой? И как ее могли истолковать другие?
— Я вам больше не нужна, мосье Бушар? — спросила она нервно.
— Нет, мадам. Теперь уж все.
— Благодарю вас, — сказала она, как всегда, отчетливо и холодно и быстро вышла.
Больней, чем пощечина, Макэлпина жег взгляд, которым Кэтрин посмотрела на него, жег так нестерпимо, что хотелось плакать.
— Почему она ударила меня? Почему?
— Вспылила. С женщинами это бывает, — философски пояснил Бушар. — Боюсь, вы оказались на поверку несколько иным, чем она вас себе представляла.
Глава двадцать девятая
С горящими от стыда щеками Макэлпин тяжело повалился на стул и замолчал так надолго, что растерявшийся сыщик, не зная, как с ним быть, в конце концов предложил ему сигарету. Макэлпин взял ее, сунул в рот. Его движения были медленны, осторожны. Сперва он поднес зажигалку Бушару, потом закурил сам. Ход его мыслей эти действия не нарушили.
— Так кто же все-таки мог это сделать? — вдруг спросил Бушар.
— Не знаю.
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— Нет.
Макэлпин словно погрузился в спячку. Ему все было безразлично.
Бушара это рассердило.
— Что бы вы сказали, например, о Вольгасте? — допытывался он.
— По-моему, вряд ли.
— Я слышал одну вашу фразу в баре «Шалэ». Когда я вошел, ваш приятель спросил вас, о чем идет речь. И вы ему ответили, что речь идет о Вольгасте и о какой-то лошади.
— Ах, это! — вяло произнес Макэлпин. — Это так просто, шутка.
— К тому же у Вольгаста есть алиби.
— Алиби есть у всех.
— Возможно, мы так никогда и не выясним, кто это сделал, мистер Макэлпин. Знаете почему? — не отставал Бушар. — Что, если все мы виновны? Все общество. Как по-вашему, доля истины в этом есть? — не получив ответа, он обиделся и решил встряхнуть его любой ценой. — Вам-то уж теперь никогда не узнать, была ли она шлюхой или невинной девушкой, верно? — сказал он, но, встретив его жалкий взгляд, смутился и мягко добавил: — Все же, судя по тому, как эта девушка погибла, отбиваясь от кого-то, кто считал ее шлюхой… Да, конечно… Я думаю, она по-настоящему вас любила.
— Я могу теперь уйти?
— Разумеется, — сказал Бушар. — Я знаю, вы охотно мне поможете всем, что будет в ваших силах.
Он принес Макэлпину пальто, но тот и не шелохнулся. Его голова так запрокинулась, что спинка стула упиралась ему в шею, одна нога была вытянута, другую он поджал под стул.
— На вашем месте, мистер Макэлпин, я не стал бы обвинять себя, — дружелюбно заключил Бушар, которому всегда бывало утешительно обнаружить мелкие человеческие слабости в интеллигентных людях.
Макэлпин не ответил. Бушар немного подождал, глядя на него с любопытством, и улыбнулся. Он решил, что понял, отчего Макэлпин не двигается с места. Наверно, ему просто страшно выйти отсюда на белый свет. Что, если и друзья, узнав его историю, встретят его так же, как эта Кэтрин Карвер? Бедняга столько сегодня пережил да еще наклюкался к тому же, что, видно, хочет лишь одного — забыться. Дыхание все тяжелей. Он спит. Бушар шагнул к Макэлпину, чтобы разбудить, но пожалел беднягу и, положив его пальто на стол, ушел.
Когда Макэлпин проснулся, у него ломило шею, ноги затекли, и он не мог сразу припомнить, где он? Потом он встал, надел пальто. В коридоре он замедлил шаги, как будто опасаясь, что его окликнут и велят вернуться или преградят дорогу. Никто не сказал ему ни слова. Выйдя на улицу в холодный бледный полумрак, он вздрогнул и поднял воротник пальто. Небо было свинцово-серое, из ночной мглы медленно проступали резкие очертания домов. Рассвет еле брезжил. В полутьме дома из серого известняка казались холодными, угрюмыми. Окна некоторых контор были еще освещены, там уборщицы мыли полы. По сточным канавкам струилась вода. Снег таял всю ночь. В той части города, куда падала густая тень горы, было еще темно, как ночью.
Он решил ходить по улицам хоть целый день, пока не уяснит себе причину, настоящую причину того, что произошло. Нет, не слепая насмешка судьбы, нечто совсем другое, и он узнает, что это — пусть даже это разобьет ему сердце — в тот решительный момент удержало его от самозабвенною порыва, помешало ему, очертя голову и не раздумывая, кто эта девушка, навек связать их судьбы. Так что же это, что их разделило? Опять высокая темная изгородь, черный барьер. С той стороны горят огни, там смеются, поют. Во всем этом необходимо разобраться.
На улице светлело, в неярких еще лучах расплылись и поблекли серые, как слоны, здания. Загрохотали грузовики. Макэлпин пересекал район товарных складов, направляясь к Блюэри. Одно за другим погасли бледные пятна освещенных окон. Двери контор отворились, уборщицы шли по домам. В рассветной тишине их голоса звучали громко и значительно. Из гавани, куда не проникли еще солнечные лучи, тоже доносились разные звуки. На свисток заблудившегося в тумане судна с другого судна стоном отзывалась сирена. Но каждый звук существовал сам по себе, и журчание воды в сточной канавке так и оставалось ночным шумом, замешкавшимся до утра.
Вдруг Макэлпин подумал: «Бушар был прав. Все общество виновно. Почему я вспомнил тогда о белой лошади Вольгаста»? Не он один злился на Пегги. Все наши уважаемые горожане охотно встанут в строй вслед за Вольгастом на его гордой белой лошади. Вот только лошадь, на которую он взгромоздился, уже не та волшебная лошадка детских лет. Той и след простыл. На свой лад Вольгаст многого добился в жизни, встал на ноги. Он теперь человек с положением.
Макэлпин пошел медленнее, стараясь даже звуком своих шагов не вспугнуть воспоминание, которое вдруг промелькнуло перед ним, полоснув его болью, воспоминание о том, что творилось с ним вчера в комнатке на Крессент-стрит. «Нет, нет», — прошептал он. Но ведь вырвались же у него эти слова о белой лошади. Пусть даже он был нетрезв. Он рассуждал, наверное, примерно так: «Когда я понял, что она — моя и навсегда со мной останется, не вспомнилось ли мне, что ведь и я приехал в Монреаль для того, чтобы разъезжать на белой лошади. Не потому ли я всегда старался переделать Пегги? В этом был мой грех. Я не принимал ее такой, какая она есть».
В небе над вершиной горы засветилась розовая жилка. На светящемся розовом фоне темной бахромкой проступили верхушки деревьев. А в серой тени на склоне все еще прятались большие, многоквартирные дома и массивные особняки. Но вот под светом солнца на востоке засверкал канал, вот первые лучи коснулись церковных шпилей и башен, и с глухим негромким шумом город зашевелился. Разнесся чистый звон монастырских колоколов. По Сент-Катрин задребезжали трамваи. К Виндзорскому вокзалу медленно подошел состав. Все эти утренние шумы слились в тихий гул и, постепенно набирая силу, поглотили ночной шум — журчание воды.
В тот момент, когда солнце коснулось вершины и снег ярко засверкал в его лучах, Макэлпин остановился, впившись глазами в склон горы. И на миг в его воображении возникло фантастическое видение. Под тяжелыми ударами копыт загудели нагорные улицы. Безжалостно сметая все на своем пути, верхом на белых лошадях мчались вниз по склону гордые всадники. Белые копи, всхрапывая, проносились в снежном вихре. И одна лишь Пегги шла пешком. У нее не было белой лошади. Она и не хотела, не домогалась, чтобы лошадь у нее была. А Макэлпин был рядом с Пегги. Но, испугавшись, он отступил в сторону, и страшные копыта лошадей пронеслись над девушкой. И вот он один на улице, и молодые женщины, знающие о нем всё, печально смотрят на него и говорят одно и то же, всё одно и то же.
А потом раздался голос: «Не все ли вам равно, что они говорят?» Это был ее голос, и он прошептал: «О, Пегги, Пегги, где бы ты ни была, не покидай меня». Этот шепот вырвался из его сердца, как крик, и он в отчаянии протянул руку, чтобы удержать Пегги. Остановившись, глядел он, как утренний свет разливается по снежным склонам, пока вся гора не засверкала под лучами солнца. Слегка ссутулившись, приподняв воротник пальто, он смотрел с яростным вызовом на раскинувшийся по склону город. «Да, мне безразлично, всегда будет безразлично то, что они говорят. Я понял, что случилось, Пегги. Понял, отчего я потерял тебя». Терзаемый ревностью, он усомнился в своей Пегги, и она скрылась от него, исчезла. Исчезла с лица земли. Теперь он был один.
