Роберт Менассе - Изгнание из ада
Молодой человек поставил ногу на Ариэлево сооружение, чистильщик принялся орудовать суконкой и щетками. Потом вдруг вскинул щетку вверх и спросил:
— Hie, haec, hoc?
— Huius, huic, hunc, hanc, hoc… — запинаясь, ответил юноша, Ариэль же слушал, не глядя на него, и кивал. — Может, заодно и qui, quae, quod?..
— Забудь, — сказал Ариэль, а когда молодой человек расплатился, обернулся к Манассии: — Это был молодой Даниэль ди ла Пенья, сын торговца пряностями Иосифа ди ла Пенья. Ты когда-нибудь видел золото? Настоящее золото? Такие маленькие черные зернышки. Перец называются! Отец хочет, чтобы сын стал врачом. Если у него и с анатомией сложности, как со звательным падежом… О-о, вот их я люблю!
На улице появились те же подростки с пружинисто-шаркающей походкой и скандированием, которых Манассия видел сразу по приезде в Амстердам.
— У подростков это вроде как одержимость, — сказал Ариэль, — они ее зовут модой. Мне нравится. Поскольку не лишено остроумия. А ведь безумие можно выдержать, только если над ним смеешься. Издеваешься! Комедия!
Манассия узнал, что эта хоровая декламация пародировала угрозы Священного трибунала, а башмаки без шнурков и штаны без гашника напоминали об арестованных инквизицией: у них отбирали ремешки от обуви и от штанов, чтобы унизить, поясной ремень для верующего еврея отделяет чистую часть тела от нечистой, без оного граница нечистого оставалась как бы открытой. А шнурки отбирали затем, чтобы евреи в камере не могли использовать их как молитвенные ремешки. Инквизиторы разбирались в еврейских обрядах лучше тех, кто попадал им в лапы под видом евреев. А эти вот молодые свободные парни ходят по улицам и кричат, что им хорошо без пояса и без шнурков.
— Раввин, — сказал Ариэль, — не понимает этого. Ты еще услышишь, как он в синагоге мечет громы и молнии на этакую дерзость. А чего он хочет? Уважения к инквизиции?
Уже на третий день Манассия заметил, что в нем накапливается новый архив, с именами и датами, с жизненными историями и правилами поведения, про важных торговцев и коммерсантов, ученых и художников, неудачников и обнищавших. Он сидел на ступеньках гостиницы, под кованым пилигримом, который иной раз со скрипом раскачивался на ветру, и грудь его снова расправилась, бедра сделались шире, волосы ерошились от ветра, он был полон рассказов и объяснений Ариэля, а город, который он не обходил, упорядочивался по рубрикам, правилам и перекрестным ссылкам.
Затем, вечером четвертого дня, когда они ужинали картошкой, маслом и молоком, он узнал от отца, что на следующий день свершится закон.
Он ожидал, что теперь наконец-то узнает вкус свободы, но вскоре заметил: это не начало свободы, а нечто много более сложное — начало осознания несвободы.
В университете, на черной доске возле бюро Австрийского союза студентов, Виктор увидел объявление: «В жилтовариществе есть свободная комната». Звонок по телефону, «ознакомительная беседа» — и уже через несколько часов он съехал из квартиры матери. Никаких сборов, никаких залогов и поручительств, пятьсот шиллингов в месяц… Это он мог позволить.
— Да! — упрямо сказал он, чуть не выкрикнул матери в лицо. — Да, я могу это позволить! И ты меня не остановишь!
В первоначальной эйфории он думал, что вырвался из тюрьмы, однако в ближайшие недели и месяцы уразумел, как тяжелы цепи, какие он теперь повсюду таскал с собой.
Уже сам факт, что он поселился в этом жилтовариществе, свидетельствовал больше о его наивности и беспомощности, чем об отлично проведенной операции освобождения. Он искал съемную комнату и случайно увидел это объявление. До тех пор он ни секунды не задумывался, хочет ли переехать в жилтоварищество, но такая возможность мгновенно показалась ему смелее, радикальнее и… свободнее, чем простенькая съемная комнатушка у какой-нибудь вдовы. И, считая себя уже чуть ли не коммунаром, не стал мудрить, наводить справки, выяснять насчет других жилтовариществ и прикидывать, с кем мог бы жить сообща, нет, он заспешил, загорелся. Сразу же позвонил по указанному номеру, был приглашен на беседу, в ходе которой другие составили себе впечатление о нем, а вот сам он заробел и никакого впечатления себе не составил, даже не задался вопросом, симпатичны ли ему трое парней, сидевшие напротив, нравится ли комната и стоит ли она таких денег. Во время этого разговора он на самом деле боялся почувствовать хоть что-то, что могло бы остановить его, не дать ему сюда переехать. В смятении он промолчал даже насчет того, что в туалете нет двери. Если это его отпугнет, глядишь, потом он будет упрекать себя в мещанстве?
Короче говоря, он поселился в этом жилтовариществе и думал: вот таковы жилтоварищества, и охотно говорил: я живу в ЖТ, или: у нас, в нашем ЖТ…
Комната представляла собой так называемую комнату для прислуги в старой, очень запущенной господской квартире на Левой Винцайле. В трех роскошных комнатах с двустворчатыми дверьми, лепниной на потолке и с видом на рынок Нашмаркт обитали Вернер, Хартмут и Фридль, у них были великолепные изразцовые печки да еще и электрорадиаторы, тогда как у Виктора имелась только угольная буржуйка. Формально второй этаж, а фактически — после «бельэтажа» и «полуэтажа» — третий, лифт по причине ветхости не работал. Дрова для изразцовых печей доставляли в квартиру и складывали штабелем прямо за печью, уголь же ссыпали в подвал. Но сложность не в этом. Субтильный парнишка обзавелся мускулатурой. Сложность заключалась в том, что подкладывать в печку уголь может только неспящий. А Виктору как-никак временами требовался сон. Прежде чем лечь в постель, он закладывал в топку как можно больше угля, печка раскалялась чуть не докрасна. А когда просыпался, все успевало давным-давно прогореть, и температура в комнате опускалась до нескольких градусов выше нуля. Из окна здорово дуло. Даже открывать его незачем, чтобы проветрить. Засыпал Виктор весь в поту от жары, а просыпался дрожа от холода. Но и это бы еще полбеды. Со своими гриппозными инфекциями и постоянным насморком, приведшим к хроническому фронтиту, Виктор оказался тут в очень хороших руках: Вернер и Хартмут особенно наторели по части медицинских советов, причем, по их мнению, все болезни в конечном счете имели психические причины.
— И перелом ноги тоже? — коварно спросил Виктор.
— Конечно, — отозвался Вернер, — ведь человек, в сущности, ломает ногу только тогда, когда психически готов именно к этому!
Виктор опять призадумался. Мысль была неожиданная, потому-то он, как всегда, и принял ее на веру. Именно в таких случаях у него возникало ощущение, что он узнал нечто прежде неведомое, отчетливо увидел нечто прежде смутное.
Разумеется, боли в лобных пазухах, часто мучившие Виктора, однозначно имели психосоматическое происхождение.
— Голова! — с многозначительной улыбкой говорил Хартмут. — Пораскинь мозгами: то и дело у тебя проблемы с головой, со лбом! — Он потыкал себя пальцем в лоб, что конечно же могло означать что угодно. И усмешка тоже была неоднозначная. Он сказал «лоб» и постучал по лбу, то есть, во-первых, это наглядная иллюстрация. Но, во-вторых, это означало: напряги мозги! А заодно, как бы ненароком, тут сквозило и еще одно: чердак у тебя не в порядке!
— Ты же сам твердишь, что от боли во лбу не можешь думать. Голова не работает. Почему это у тебя в голове то и дело случается воспаление? И почему ты каждый раз говоришь: я не могу думать! Прикинь, что это за мысли, которых ты не выносишь, хочешь запретить себе, от которых бежишь в болезнь, якобы не позволяющую тебе думать!
Из-за своего фронтита Виктор не мог думать, снова и снова подкладывал в печку уголь и пытался додуматься, зачем так себя наказал. Он уразумел, что ничего не знал, а то немногое, что вроде бы знал, оказалось ошибочным. В шестнадцать, не то в семнадцать лет, еще в интернате, он как-то раз проснулся среди ночи от жуткой, жгучей боли, рывком сел в постели, снова упал на подушку и снова сел, не зная, куда деваться от боли, и громко заплакал, не сознавая сперва, что все это наяву, а потом, когда осознал, уже только жалобно хныкал, в панике уткнувшись сопливым носом в подушку. Один из мальчишек вздумал пошутить и, пока он спал, сунул ему в ноздрю тюбик с зубной пастой, с силой нажал и как бы выстрелил ему пастой в голову. Ему казалось, будто и лобные, и носовые пазухи забиты пастой и горят огнем. И во всем дортуаре ни сочувствия, ни помощи, только злость, ведь Виктор всех разбудил и никак не успокаивался. Зато Андреас Денк, идиот, сыгравший с Виктором эту «шутку», снискал всеобщее веселое одобрение. «Давно пора было устроить ему небольшую промывку мозгов!» — заявил он.
И вот теперь Виктор снова жил в окружении парней, хоть и не в одной комнате, но совсем рядом и без всякой защиты, они могли внушить ему что угодно… Нет! Это слишком сильно сказано. Однако приходилось держать ухо востро. Быть начеку, не то и в этом мужском сообществе мигом снова навяжут роль Марии. Или еще того хуже, он сам возьмет ее на себя. Есть у него такая предрасположенность. В отношении мужчин он страдал ярко выраженным комплексом неполноценности, ужасно боялся физического насилия со стороны подростков, с которым познакомился в интернате, холодного презрения, какое выказывал своему мягкотелому сыну родной отец, заносчивого всезнайства соседей по ЖТ, а потому видел в самоуверенных феминистках, противостоявших мужчинам, чуть ли не свою личную освободительную армию. Эти женщины встречались ему повсюду — на лекциях и семинарах в университете, в столовой, в студенческих кафе, да и в ЖТ тоже, в рабочих кружках или на ужинах, когда эти товарищи женщины приходили в большую общую кухню на Винцайле. Восхищение ими не только наполняло его надеждой, почти злорадством, а в известной степени предчувствием освобождения, как он говорил, но в известной степени еще больше осложняло дело: ведь его страх перед мужчинами, как он волей-неволей себе признался, коренился, пожалуй, еще и в том, что ему до сих пор не представилось случая доказать свои мужские качества. Знакомясь в университете с женщиной — с «товарищем», а не с «товарищем», так с «коллегой», — он рисовал себе, каково это — быть ею любимым, иметь разрешение прикасаться к ней, ложиться с ней в постель, сидеть за завтраком напротив нее, но никаких поползновений соблазнить ее не делал. Вдруг она подумает, что он считает ее просто объектом? А создавать такое впечатление ему ни в коем случае не хотелось. В этом плане он успел стать ярым феминистом. Только вот как окажешься в постели с женщиной, если ничем не сигнализируешь ей о своих намерениях? Когда-нибудь, наверно, одна из этих сильных, уверенных в себе женщин сама скажет, что хочет с ним в постель. Для женщины это допустимо. Даже рассматривать его просто как сексуальный объект. После многотысячелетней истории патриархата такой поворот вполне оправдан. А потом — вдруг он потерпит неудачу? С мужчинами он не мог держаться на равных и, наверно, с женщинами тоже будет несостоятельным как мужчина. Эта мысль, этот страх делали его еще большим феминистом.
