Стив Дьюно - Собака, которая спустилась с холма. Незабываемая история Лу, лучшего друга и героя
— Плохо тебя помыл. — Сейчас я чувствовал запах.
Он смотрел, как я говорю. На рот, не в глаза, словно пытаясь читать по губам. Я подумал, что если Лу способен понять неприметный жест, означающий «повернись кругом через левое плечо», то наверняка он разбирается и в выражениях человеческого лица. Собаки ведь знают, что такое улыбка.
— Слишком мало времени, Лу… слишком мало. — Я сказал это голосом Марлона Брандо из «Крестного отца». Он сто раз смотрел его вместе со мной. Мы оба любили старые фильмы.
Наконец тропинка выровнялась, и я смог спустить его на землю. Конечно, надо было внимательно следить, чтобы он не упал. Я дошел до подножия башни и устало опустился на приступочку. Руки и спина ныли, я никак не мог отдышаться. Я прошел с тяжеленным псом полмили в гору, и скоро мне предстояло нести его вниз.
Он двигался осторожно. Пару раз задние лапы подогнулись. Я ощущал его досаду, ему так хотелось выглядеть достойно. Я смотрел на него и думал, помнит ли он о тех временах, когда без труда обгонял любых собак в парке, побеждал в аджилити, танцевал с волками, ловил преступника, противостоял грабителю с пистолетом. Что из этого осталось в его памяти, интересно?
Он ступал по камням очень осторожно, то и дело останавливаясь взглянуть на горы. Случается ли у собак ностальгия? Поддерживают ли их воспоминания или причиняют боль? Я надеялся, что для него память о прошлом настолько же ценна, как для меня.
Были ли в мире другие такие собаки или он был уникален?
Я так гордился им, и так боялся за него, и был так счастлив, что мы наконец добрались до вершины, что когда он подошел, лизнул меня в лицо, а потом сел рядом, привалившись всем телом, как он любил, у меня потекли слезы.
Салли взяла Лу и Флавио к себе, когда мы с Никки на неделю ездили в Нью-Йорк перед Рождеством. Мы вернулись, и я сразу приехал за ними.
— Ты не говорил, что он настолько плох, — сказала она.
— Говорил.
— У него недержание. Он волочит ноги и падает, как пьяный. Он не играет, не бегает и ничего не слышит.
Она расплакалась. Салли знала Лу в его лучшие годы, но давно его не видела, и теперь ее это подкосило. За неделю, что он провел без нас, ему стало еще хуже.
— Недержание?
— Он несколько раз обмочился во сне, а вчера не успел по большому.
— Он не привык быть вне дома. Тут много молодых собак, ему хочется бегать с ними, строить их, но он не может и расстраивается. Дома он все время со мной или спит у себя в «убежище».
— Ему больно, Стиви.
— Нет. Сандерс и Филлипс в этом единодушны. Наоборот, отмирают нервные окончания. Так что боли он не чувствует. Разве что артрит. Но это у всех. Колено заболело – так что, тебя усыпить?
— Это… унизительно. — Она не могла унять слезы, я и не знал до сих пор, как много Лу для нее значит.
— Прости. Но еще не время.
— А когда придет время?
— Он сам мне скажет.
Он начал так подволакивать ноги, что мне пришлось надеть ему защитные башмачки. Ветеринары возражали, что так ему будет еще сложнее ходить, но он натирал себе кожу до крови, потом пытался разлизывать раны, и я предпочел башмачки.
— Он падает, когда я утром вывожу его во двор, — сказала Никки.
— Знаю. Я что-нибудь придумаю.
Я сделал ему подвязку под живот. Ярко-синюю, мягкую и широкую. С удобной ручкой сверху. Теперь мы могли выгуливать его с поддержкой, чтобы он спокойно делал свои дела.
— Он стал похож на чемодан, — сказала Никки.
— А что, мне нравится. Лу, может, тебе имя сменить?
Он уложил башку мне на колено.
— Привет, Чемоданчик.
— Р-р-р.
— Эй, повежливее!
Так все и началось.
— Мы же не убиваем паралитиков, правда?
— Но он не человек, Стиви. — Салли было плохо слышно: помехи на линии.
— И что?
— Он хочет бегать, быть нормальным псом. — В трубку было слышно, как где-то рядом тявкают щенки.
— Если твою собаку собьет машина и ей отнимут лапу, ты ее усыпишь?
— Нет.
— Почему?
— На трех лапах она сможет вести нормальную жизнь.
— А на двух? Если у пса ничего особо не болит, он остается таким же замечательным псом, как был, но плохо ходит, почему я должен его убивать?
— Потому что он не может быть нормальной собакой.
— Я не знаю, что это значит. У меня два дня из трех ломит спину, я бегаю мочиться каждые полчаса, у меня больные колени и простатит. Я уже не тот, прежний Дьюно. Никки следует меня усыпить?
— Наверняка она об этом задумывалась.
— Я знал паралитиков и людей, страдавших от сильной боли, — они любили своих близких и хотели быть с ними. Они терпели. Лу хочет быть с нами, и он не испытывает страданий. Да если бы и испытывал, кто мы такие, чтобы указывать ему, как с этим жить.
— Он не может сам выбирать.
— Стивен Хокинг тоже не может.
— Ну, Стиви!
— Это не обычный пес. Мы говорим о Лу, черт возьми.
Мне хотелось кого-нибудь ударить. Я не собирался убивать лучшего в мире пса только потому, что ему трудно ходить.
Зима началась и закончилась. Прошло уже больше года с того дня, когда доктор Сандерс сказал, что Лу осталось жить шесть месяцев, а он все еще двигался, пусть и с нашей помощью.
— Чемоданчик!
Он терпеть не мог эту кличку.
— Лу, пойдем гулять.
Мы дошли до парка под дождем. Вести его с поддержкой было проще, у него не заплетались лапы, он не заваливался набок и не спотыкался. Каждые полсотни шагов я менял руку, это было не так уж тяжело.
Через тропинку метнулась белка. Лу глухо гавкнул и натянул поддержку.
— Старые привычки – самые живучие. — Я потрепал его по голове и сделал знак «хорошо».
На краю нашей поляны я жестом подал команду «паста» и указал место, где он мог помочиться. Здесь мне надо было полностью принимать на себя вес его тыльной части, зато так он отлично справлялся и не падал.
Потом мы вместе лежали под деревом. Я давал ему печенье и массировал поясницу. Он косился на куст с синичками.
— При каких условиях ты бы мог прикончить лучшего друга? — спросил я его. — Каковы параметры?
Он посмотрел на меня.
— Р-р.
— Ты мой лучший друг.
Он пытался понять, что я говорю, но это было слишком сложно, у нас не было общей отправной точки.
Это было дорогой в бесконечность. Знать его. Ни конца, ни начала. Как ребенок, который залает вопросы: «Что было раньше?», или «Что будет потом?», или «Куда уходят собаки?»
— Ты заслуживаешь того, чтобы жить. Это твое право. Это не обсуждается. Когда ты сам будешь готов, дай мне знать или просто уйди во сне. Так это будет. Так это у людей. В любом случае, тебе решать. Если станет слишком тяжело, я сделаю то, что должен, но то, что ты не можешь танцевать тарантеллу, — еще не повод тебя убивать.
Он любил смотреть на меня, когда я с ним говорил, даже когда слух ему отказал. Он улыбнулся и вздохнул.
Когда мы стареем и дряхлеем, нам не хочется есть. Это очень сложная штука. Очень достойная и неуловимая.
Мой дед умер от лейкемии и болезни сердца. Он приехал из Италии совсем молодым, и у него всегда был отменный аппетит. Он тяжело работал и строил свою жизнь с нуля.
Итальянская культура определяется едой. Пища – это тот клей, что держит нас вместе. Но в последний год жизни дед к этому остыл. Завтраки и обеды, которые были когда-то так важны для него, утратили смысл. Он перестал есть, молиться, надеяться. Мой дед, родившийся в прошлом столетии, переживший землетрясение, оползень, Муссолини, мировую войну, путешествие через океан, превратился в призрак и умер в своей постели, в Нью-Йорке, забыв все те вкусные блюда, что он когда-то любил.
Мясо – это очень важная, очень давняя вещь. Мы были мясом для хищников раньше, чем их приручили. Для собаки еда – это святое. Еда – это сила и жизнь. Я никогда не встречал пса, который бы постился, и если я такого увижу, то не стану ему доверять.
Мы молимся о спасении души, они охотятся. Это одно и то же. Но когда мы мочимся под себя на смертном одре и молим о спасении грехов, они мочатся во сне, потому что им снятся белки. Для собаки еда – это вечность.
И теперь для Лу еда стала основной страстью. Что ему еще оставалось? Он был глух и не мог ходить без посторонней помощи. Зато пища по-прежнему была волшебством.
За час до обеда он оживлялся, пофыркивал и ворочался в своем убежище рядом с кухней, где проводил теперь почти все время. Но, несмотря на отличный аппетит, он продолжал худеть. Зад стал совсем костлявым, и даже мощная грудь как-то съежилась. Он ел, как не в себя, но не мог это переварить.
Мы давали ему все самое лучшее – свежую ягнятину, говядину, куриные шеи, яйца, требуху. Его никогда не тошнило, и я мог менять его меню каждый день. Он никогда не знал заранее, чего ожидать, и это подогревало интерес.
Для Флавио еда никогда не значила так много. Он любил сначала понюхать, потом отойти, попривыкнуть к новому запаху, и только тогда вернуться. К тому времени Лу давно успевал справиться со своим обедом и был готов преподать Флавио основной урок собачьего этикета: «Ешь быстро!»
