Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)
По десять часов за ночь, шесть ночей в неделю Том таскает по коридорам тележки с бельем – грязные простыни и пеленки вниз, в подвал, чистые пеленки и покрывала из подвала наверх. Разносит еду, собирает грязную посуду. В дождливые ночи работы больше. На втором месте полнолуния и праздники. И не дай бог праздник придется на полнолуние, да при этом ночь будет к тому же дождливой.
Врачи ходят между рядами кроватей, впрыскивают роженицам морфин и какой-то еще скополамин, чтобы они обо всем забыли{143}. Иногда там слышатся вскрики. Иногда сердце Тома начинает усиленно биться по непонятным причинам. В родильных боксах на плитках пола всегда новая кровь на смену старой, которую Том только что вытер.
В коридорах круглые сутки яркий свет, но тьма за окнами угнетает, и в самые глухие ночные часы у Тома появляется ощущение, будто больница погружена глубоко под воду, полы покачиваются, а огни соседних зданий – это стаи светящихся рыб, и все вокруг находится под страшным глубинным давлением.
Ему исполняется восемнадцать. Потом девятнадцать. Повсюду не прекращается шествие вялых, апатичных фигур: больничные ворота осаждают сгорбленные дети с пустыми от голода глазами; городские парки заполонили фермеры, которым некуда деваться; целыми семьями люди спят под открытым небом, – все это те, кого не удивишь уже ничем на свете. Главное, их так много, словно неподалеку работает инкубатор, выбрасывающий их по тысяче в минуту, и те из них, кого встречаешь по дороге на работу, это лишь дозорные, крохотная частица грядущих за ними неисчислимых толп.
Но есть в этом и некий проблеск, правда же? На этих рухнувших в упадок просторах разве люди друг другу не помогают? Том, например, часть заработка отдает мистеру Уимзу. А еще он приносит домой с работы старые газеты и терпеливо пробивается сквозь сплетения слов на их юмористических страницах. Вот ему уже двадцать, мистер Уимз печет по этому случаю рассыпчатый яичный кекс, полный кусочков скорлупы, и втыкает в него двадцать спичек, которые Том задувает.
Нет, обмороки бывают, еще как! – причем даже и на работе: однажды упал в лифте, а два раза в огромной, полной гула и дрожи подвальной прачечной. По большей части ему удается это скрывать. Но однажды он падает в обморок в холле приемного покоя. Медсестра по имени Фрэн затаскивает его в чулан. А то еще, смотри, застанут в таком виде… говорит она, вытирая пот с его лица, пока к нему постепенно возвращаются силы.
Этот чулан больше, чем просто чулан. Воздух в нем теплый, влажный; в нос бьет густой запах мыла. На одной стене кран с двойной раковиной; ко всем полкам снизу привинчены тепловые лампы. В стене напротив две дверцы.
Теперь, стоит Тому почувствовать слабость и головокружение, он сразу возвращается на тот же стул в углу этой клетушки, в которой властвует Фрэн. Три, четыре, а бывает, что и десять раз за ночь он смотрит, как другая медсестра просовывает только что родившегося младенца в дверцу (ту, что слева) и кладет его на прилавок, за которым стоит Фрэн.
Фрэн снимает с младенцев вязаные шапочки и разворачивает пеленки. Цвет тела у новорожденных либо красный, либо пурпурный с коричневатым отливом; у них крошечные ярко-красные пальчики и нет ни бровей, ни коленных чашечек, а на лицах не бывает иного выражения, кроме гримасы непреходящего изумления. Принимая их, Фрэн тихо-тихо себе под нос бормочет: Вот, малышка, ну-ка вот так; о’кей, детка, а если тебя чуть приподнять? При этом ручки у них, как у Тома мизинец.
Фрэн берет из стопки новое полотенце, мочит в теплой воде и протирает им каждый дюйм тела новорожденного – ушки, подмышки, веки, – смывая кусочки плаценты, засохшую кровь и прочие остатки млечных жидкостей, сопровождающих появление человека на свет божий. Дитя в это время смотрит на нее взором пустых, но все запоминающих глаз, всматривающихся в такие новые для него явления и вещи. Что оно понимает? Только свет и тьму, только мать, только жидкость.
Фрэн вытирает младенца насухо и, поддерживая его затылок растопыренными пальцами, пеленает его и снова надевает на него шапочку. При этом шепчет: Ну вот, смотри, какая ты хорошая девочка, а мы тебя вот сюда… – одновременно свободной рукой раскрывая два новых, чуть не хрустящих одеяльца, в которые и заворачивает новорожденную, да так ловко – круть-круть, и готово, – после чего кладет ее на каталку, которую Том отвозит в детскую палату, где девочка будет ждать вместе с другими, лежа под лампами, как допекающаяся булка.
Как-то раз Том находит в журнале фотографию трехсотлетнего скелета: когда-то это был гренландский кит, в незапамятные времена выброшенный на низменный берег моря в стране под названием Финляндия{144}. Том выдирает ее, изучает под лампой. Надо же, обращает он на нее внимание мистера Уимза. Те цветы, что к нему ближе, самые яркие, видите? И трава чем ближе, тем зеленее, заметили?
В двадцать один Том падает в обморок три раза в неделю, но однажды в среду (это происходит в январе), среди обколотых успокоительным мамочек, рядами дремлющих на койках, он вдруг совершенно несомненно узнает лицо Руби Хорнэди. Пламенеющие оранжевые волосы, веснушчатые щеки, руки сложены на одеяле, а на пальце обручальное кольцо. Весь больничный корпус идет волнами. Чтобы не упасть, Том облокачивается на поручень каталки.
Грустно, себе под нос шепчет он. Грустно, грустно, грустно…
Опять он отсиживается на стуле в углу помывочной, где орудует медсестра по имени Фрэн, и пытается унять свое сердце. В любую минуту, думает он, вот в эту дверцу могут подать ее ребенка.
Спустя два часа он заходит со своей тележкой в послеродовую палату, но Руби там уже нет. Смена Тома заканчивается, он едет на лифте вниз. На город сеется мелкий дождик. Горят желтые фонари. Еще так рано, что улицы пусты, лишь изредка проедет одинокий автомобиль, шикнет на тебя мокрыми шинами. Рукою ухватясь за кирпичи, Том закрывает глаза.
Дойти до дома ему помогает полицейский. Весь тот день Том лежит ничком на своем съемном койко-месте и столько раз переписывает письмо, что уже в глазах рябит. Дорогая Руби, я видел тебя в родильном доме и твоего ребеночка тоже. У него очень красивые глазки. Фрэн говорит потом они должно быть поголубеют. Мамы больше нет, я в пустоте, кругом одно арктическое море.
Вечером Фрэн находит в регистратуре адрес. Том вкладывает в письмо журнальное фото китового скелета и для гарантии наклеивает на конверт лишнюю марку. Думает: Смотри, насколько ярче цветы, которые к нему ближе. Смотри, насколько зеленее рядом с ним трава.
Он спит, платит за койку, пешком за тридцать остановок ходит на работу. Каждый день проверяет, нет ли писем. Зима увядает, расцветает весна, и надежды Тома понемногу тают.
Однажды утром после завтрака мистер Уимз окидывает его взглядом и говорит: Ты все витаешь где-то, а, Том? Давай спускайся с небес на землю. Тут тебя люди ждут.
Но именно в этот день оно и приходит. Дорогой Том, я была рада получить от тебя весточку. Вроде и десяти лет не прошло, а кажется, будто тысяча. Я вышла замуж, но ты об этом, думаю, и так догадался. Ребенка зовут Артур. Может быть, глазки у него и впрямь поголубеют. Все может быть.
На марке лысый президент. Бумага пахнет бумагой и больше ничем. Проговаривая слова вслух, Том водит по строчкам пальцем. Чтобы случайно чего-нибудь не пропустить.
Я знаю, что ты замужем, и не хочу ничего, кроме того, чтобы ты была счастлива, но, может быть, ты разрешишь с тобой разок увидеться? Встретиться можно было бы у Аквариума. Если ты мне ничего не ответишь, не обижусь, я понимаю почему.
Проходит еще две недели. Дорогой Том, я тоже не хочу ничего, кроме того, чтобы ты был счастлив. Как насчет следующего вторника? Я буду с ребенком, о’кей?
В следующий вторник (первый в мае) Том после смены выходит из больницы. По краям поля зрения видит какое-то мерцание и слышит голос матери: Будь осторожен, Котик! То, что ты затеял, слишком опасно. Он медленно доходит до угла и садится в первый же троллейбус, идущий на остров Бель-Айл{145}. Выйдя на конечной, попадает в золотой рассвет.
На парковочной площадке несколько машин, одна из них «форд» с огромным, перевязанным желтой лентой подарочным свертком на заднем сиденье. Дорожки посыпаны гравием, по ним возит граблями какой-то старик с мятым лицом. Первый солнечный луч поджигает росу, пламя охватывает сразу целые лужайки.
Выдержанный в готическом стиле фасад Аквариума{146} оплетен плющом. Отыскав около входа скамью, Том садится и ждет, когда успокоится его пульс. В многофасеточном стеклянном куполе Оранжереи отражается проплывающее облако. Наконец мужчина в комбинезоне открывает ворота, и Том берет два билета, а потом, вспомнив о ребенке, еще и третий. С тремя билетами в дрожащих пальцах возвращается на скамью.
